Кому в Раю жить хорошо…

– Это ваши бабские дела. Я, знаешь, тоже не больно-то рад, понимаю. Переживал, думал, одумается. Но я у каждого в деревне на виду. Как мне в глаза людям смотреть, если встану на твою сторону? Малина, ты у меня статная, умелая, красавица, думаю о тебе, и любое дело в руках горит. А про нее подумал, и руки опускаются. Не узнаю порой. Вроде и та же, да не та, глаза, как умаслил кто, соловьем заливается, а чую – пустота. С тем не повезло, с этим не повезло… Нет у нее никого, кроме меня. Взять хоть бы Степку! Тьфу! А ведь такой был! Как перо феникса, простор и ширь в плечах, глаза как яхонты – добрый хлопец. Запил, загулял, гоголем ходит, а поручить ничего нельзя, все через пень-колоду! Или Василия! Золотой был мужик. Радуюсь, подсобляю, и понять не могу, чего с мужиком происходит? Хуже Степки уже. Степан хоть выгоду ищет. А Василий – чисто дурак. И вроде старается. А уж если удила закусил, пиши пропало, не остановить! Если чужому человеку промеж глаз может дать, думаешь, Валентину не трогает? Молчит просто. Порой думаю: уж жила бы с нами! Неужто жалко тебе места для сеструхи моей? Для кого я все это строю? – отец угрюмо уставился на дом.

– Я думала для меня. Для дитя. Ты лучше Полине помоги, четверо детей, корова ее от болезни подохла, знаешь ли? Или Вересовым, у них намедни дом погорел. Той же Парамоновне, матери Василия, старуха обоих их содержит. И Васю, и Валентину теперь.

– Да что ты все… – отец поморщился. – Чужим людям… Сама не рада будешь, когда злые языки принесут, будто я не помощи ради, а благородно за…

– А мне до злых языков дела не будет. Я и так оплеванная хожу по милости сестрицы твоей, – мать окончательно расстроилась.

– Ой, Малина, мы с ней под одной крышей жили: меня лупят, и ей достанется. Жалко мне ее, не знаю, как ей помочь, а ты… – отец махнул рукой. – Прихожу, а там и Василий, и Степан. Пьют. В другой раз прихожу, опять пьют. Намедни захожу, снова пьют. И Валентину втянули. Спасать ее надо.

– Был бы бык, волчица шею перекусит. Сам говоришь, оба путевые были, пока в свои сани садились. Твоя сеструха супротив королевичей прет. Ей одного подавай этакого, второго разэтогого, сама вся в шелках, в рожу заедешь, лица из-под белил не достанешь. Бедная она, бедная! Я белье полоскала, и зайди до ветру, а там сеструха твоя… со Степаном. Голосочек ее ни с чьим не спутаешь. Мол, хочу у Васьки дом отнять, а ты мне хозяин дорогой, мы его в лес пустим по болоту скакать, вместе с матерью его. А Степан ржет, что конь: хочу обнять жену мою дорогую, за силу свечную! Как Васькину жену извели, так и Василия изведем! Вот и изводят. Дурак дураком стал Вася. Ты хочешь, чтобы и я дурой была?

– Врешь! – отец страшно побледнел. – Правду говорит молва: не язык у тебя – нож, и ум в голове сорочий!

Манька вздрогнула, насторожилась: от отца потянуло гнилью.

Отец ли это?

И крикнула матери: «Берегись!» – но та не слышала. Будущее рушилось в одночасье.

– Я вру? Колдовством, видно, сеструха твоя промышляет! – мать раскраснелась и говорила торопливо, как базарная торговка. Отец отвернулся, но мать резко повысила голос. – Я сама видела, прут к волчихе люди, кто за чем! А с чего бы Васькиной жене в гробу лежать? Сроду не болела баба, веселая была. А вот, поди ж ты! Как только связался Вася с сестрой твоей, так она сразу синяки начала прятать… Ты их свел, на шахте, при живой жене! Парамоновна все видела! Неделю назад она мне все обиды свои высказала, как ушатом помоев облила… – мать начала успокаиваться, голос ее стал ровнее. – Шило ей в лоб! Как прокляла будто…

– Парамоновна? – отец удивился. – Ты ее видела? Неделю назад? Где?

Отец едва сдерживал волнение. Мать слегка растерялась, теперь это снова был отец, но какой-то странный.

– Да у ворот встретила… Зашла… В руках узелок… платок хороший, а капает с него сок ягодный… Спрашиваю: куда собралась? А она будто не в себе: «свечку за упокой Васенькиной души поставила. К тебе, вот, зашла – и дальше пойду… Хозяин дома?» – спрашивает.

– И? – поторопил ее отец.

– Я попеняла, да можно ли живому человеку свечки ставить за упокой? Спрашиваю ее: «сдурела ты? Васька твой вчера еще со сватьей моей на своем драндулете раскатывал по всей деревне!» А она как глянула на меня, словно Дьявол глаза ей застил. «Нет, – отвечает, – Васеньку я похоронила, а про нежить мне говорить неохота!» – И заплакала. И в глаза мне смотрит, будто это я Ваську сгубила. «Душа – говорит – у него чистая была, как зорька лазоревая, а как померла, так и мне на земле места не осталось» И про сестру твою помянула. Будто положила ей Валентина на стол денежку и приказала идти, куда глаза глядят. Я спрашиваю: «А Васька?» А она мне: «Да разве ж нежить когда человеком была? Вот, пришла муженьку твоему в глаза посмотреть!»

– Дальше! Дальше что?