Кому в раю жить хорошо...

— Собери, собери! Честь по чести. Корову я подою и в магазин схожу.

Мать покачала головой и пошла готовить угощение. Манька успокоилась: гроза миновала. Через час мать вышла во двор. Отец поставил на крыльцо полный подойник, налив молока в собачью миску до краев.

— Если придут, постарайся не с ходу уму разуму Валентину учить… Она перед Васькиной сестрой, вроде как ты перед нею. Не надо сор из избы выносить, что люди подумают? Сами разберутся. Ну, так я пошел? Чего купить?

— Иди уж, — согласно кивнула мать, передав отцу приготовленную записку и деньги.

И вдруг Манька услышала голос, который был отчасти ей знаком по прожитой в животе матери жизни.

— Сходил уже! Мы все принесли с собой. Твоя краля не сподобиться людей уважить!

В калитку входили четверо. Женщина невысокого роста, с заколотыми в пучок жиденькими желтыми волосами, со странным взглядом — будто протягивала конфетку и произносила хвалебные речи, следом двое мужчин. Оба иногда заходили к отцу, помогали собрать крышу на доме.

— А где?.. — отец неопределенно кивнул.

— Что, Миха, понравились гости наши? — женщина засмеялась.

Остальные подхватили.

Манька почувствовала, как прихлынула кровь, и стало горячо. Мать промолчала, но слова ее глубоко ранили.

— Придут, придут! Ну что, хозяюшка, принимай дорогих гостей! — женщина продолжала смеяться, но что-то недоброе таилось в уголках ее глаз.

Манька заворочалась, стараясь предупредить мать, но мать лишь положила руку на живот, и повела пришедших в дом.

За стол сели с порога.

На столе, среди салатов и выпечки, сразу появились вино и водка. Мать долго отказывалась выпить. Манька чувствовала, как переполняет мать неприязнь к гостям. Но она молчала, стараясь казаться приветливой.

— Она брезгует нашей компанией? Как ты с ней живешь?.. — спросила женщина отца и обратилась к матери. — Миха тебе достался — золото, а не мужик. И не надо на меня волком смотреть. Я сто рублей не вернула? Если задолжала, скажи. Ты у меня брата отняла, а я сижу, за дом радуюсь. Если человеком меня считаешь, на, выпей! Миха, прости Господи, где ты ее такую взял? Среди своих не нашел? Скажи ты ей… Честное слово, неудобно, я уж пойду тогда… — женщина нехотя поднялась. — Вот ведь, дожили мы с тобой, будто чужие. Если эту рюмку не выпьет, я к тебе больше не зайду.

Женщина встала, обиженно надув губы, глядя на мать в упор, протянув ей рюмку.

Отец недовольно поморщился.

— За дом, Малина! Маленько. Разрешаю же, выпей. Не обижай гостей, — попросил он, потянув женщину за пояс, усаживая.

Мать взяла рюмку со стола.

— Из моих рук брезгуешь? — женщина продолжала протягивать матери рюмку.

— Малина, прошу… — отец смотрел то на женщину, то на мать.

— Пусть выпьет, пусть, не чужие, — наперебой принялись уговаривать мать двое мужчин, изрядно захмелевшие.

Мать поставила свою рюмку на стол, приняла из рук женщины.

— Ладно, Михаил. Давай, за нас, за дом… — голос прозвучал мягко.

Мать улыбнулась, выпив рюмку до дна.

И Манька поплыла. Голова закружилась. В животе матери стало темно. Тело — чужое. В большом огромном доме, с чужими людьми, она осталась одна. Мать, наклонившись в бок, потеряла с ней связь, а отец застыл, как изваянный из каменной пыли, серый, с открытыми немигающими глазами и наблюдающий безмолвно, как Маньку и мать укладывают на принесенную со двора лавку, подставляя под лицо большое зеркало, снятое со стены. Издалека, глухо и победно долетал голос женщины и смех расслабившихся мужчин. Настроение у всех было веселое, но она уловила в этом веселье злорадное ликование.

— Я никому ничего не должна, пущай живет, она мне сполна заплатит! Я знаю, чем эту суку взять!

— Хо-хо-хо, теперь нашим стает и прииск, и дом этот… Смело ты: «из моих рук брезгуешь?!»… Я думал, не возьмет уже.

— Больше нашего пить будет! Я знаю! Давай Мишку-то на кровать перенесем, а ее в другую комнату. Умеет госпожа Упыреева человека так поворотить, чтобы душа в душу зажили. Она матери моей пособила. Да кто бы так еще-то жил!

— Больно дорого берет!

— Дорого — не дорого, а добрый мужик дороже денег. Зови гостюшку дорогую, поди у дома уже стоят.

И вдруг, Манька увидела себя под потолком. Та ее часть, которая осталась в животе, перестала быть ею, а вторая, еще не совсем ясное «я», плавало над столом, проникая в чужие тела. Она была всеми и никем. Как это могло быть?

«Наверное, так умирают люди!» — подумала Манька, ощутив, что она все еще в Аду, и каждое слово, стоит ей нащупать себя, причиняет ей безумную боль, не одного, не двух случаев из ее жизни — а всех сразу. Она была и там, и тут, всеми и собой, пила боль, и боль пила ее. Ад рассказывал ей, или она рассказывала Аду…

Глава 8. Память нельзя потерять…