Конь бледный

Я ухожу. Он, наверное, долго сидит за стаканом чая, решает вопрос: не смеялся ли я над ним и не обидел ли он меня. А я опять говорю себе: бедный старик, бедный взрослый ребенок.

11 июля.

Ваня и Федор уже здесь. Я подробно условился с ними. План остается тот же. Через три дня, 15-го июля, губернатор поедет в театр.

В семь часов Эрна отдаст мне снаряды. Она приготовит их в гостинице, у себя. Она высушит на горелке ртуть, запаяет стеклянные трубки, вставит запал. Она работает хорошо. Я не боюсь случайностей.

В восемь часов я раздам снаряды. Ваня станет у одних ворот, Федор у других. Генрих у третьих. За нами теперь не следят. Я в этом уверен. Значит, нам дана власть: острый меч.

14 июля.

Помню: я был на севере, за полярным кругом, в норвежском рыбачьем поселке. Ни дерева, ни куста, ни даже травы. Голые скалы, серое небо, серый сумрачный океан. Рыбаки в кожаных куртках тянут мокрые сети. Пахнет рыбой и ворванью. Все кругом мне чужое. И небо, и море, и скалы, и ворвань, и эти хмурые люди и их странный язык. Я потерял самого себя. Я сам себе был чужой.

И сегодня мне все чужое. Я в Тиволи, против открытой сцены. Лысый капельмейстер машет смычком, уныло свистят в оркестре флейты. На освещенных подмостках акробаты в розово-бледных трико. Они, как кошки, взбираются вверх, кружатся в воздухе, перелетают друг через друга и, яркие в ночной темноте, уверенно хватаются за трапеции. Я равнодушно смотрю на них – на их упругое и крепкое тело. Что я им и что они мне?… А мимо скучно снует толпа, шуршат шаги по песку. Завитые приказчики и откормленные купцы лениво бродят по саду. Они, скучая, пьют водку, скучая, ругаются, скучая, смеются. Женщины жадно ищут глазами.

Темнеют вечерние небеса, набегают ночные тучи. Завтра наш день. Остро, как сталь, встает четкая мысль. Нет любви, нет мира, нет жизни. Есть только смерть. Смерть – венец, и смерть – терновый венец.

Вчера с утра было душно. В парке хмуро молчали деревья. Предчувствовалась гроза. За белою тучей прогремел первый гром. Черная тень упала на землю. Зароптали верхушки елей, заклубилась желтая пыль. Дождь прошумел по листьям. Робко, синим огнем, сверкнула первая молния.

В семь часов я встретился с Эрной. Она одета мещанкой. На ней зеленая юбка и вязаный белый платок. Из-под платка непослушно выбились кудри. В руках – большая корзина с бельем.

Я бережно кладу то, что она принесла, в портфель. Тяжелый портфель больно тянет мне руку.

Эрна вздыхает.

– Устала?

– Нет, ничего, Жоржик…

– Ну?

– Жоржик, можно мне с вами?

– Эрна, нельзя.

– Жорж, милый…

– Нельзя.

В ее глазах несмелая просьба. Я говорю:

– Иди к себе. В 12 часов приходи на это же место.

– Жорж…

– Эрна, пора.

Еще мокро, дрожат березы, но уже заревом горит вечернее солнце. Эрна одна на скамье. Она до ночи будет одна.

Ровно в восемь часов все на своих местах. Я брожу около. Жду, когда подадут карету…

Вот вспыхнули во тьме фонари. Стукнули стеклянные двери. По белой лестнице мелькнула серая тень. Черные кони шагом обходят крыльцо, медленно трогают рысью. На башне поют куранты… Губернатор уже у третьих ворот…

Я жду.

Идут минуты, идут дни, идут долгие годы.

Я жду.

Тьма еще гуще, площадь еще чернее, башни выше, тишина глубже.

Я жду.

Снова поют куранты.

Я побрел к третьим воротам. Вот Генрих. Он в синей поддевке и в картузе. Неподвижно стоит на мосту.

– Генрих.

– Жорж, это вы?

– Генрих, проехал.

– Где?… Кто проехал?

– Губернатор проехал… Мимо вас.

– Мимо меня?

Он побледнел. Лихорадочно блестят расширенные зрачки.

– Мимо меня?

– Где вы были? Да, где вы были?

– Где?… Я был здесь… У ворот…

– И не видели?

– Нет…

Над нами тусклый рожок фонаря. Ровно мигает пламя.

– Жорж.

– Ну?

– Я не могу… уроню… Возьмите… скорее…

Мы стоим под газовым фонарем и смотрим друг другу в глаза. Оба молчим. В третий раз бьют на башне часы.

– До завтра.

Он в отчаянии машет рукой.

– До завтра.

Я ушел к себе в номер. В коридоре шум, пьяные голоса. Я один в темноте.

17 июля.

Генрих, взволнованный, говорит:

– Я сначала стоял у самых ворот… Минут десять стоял… Потом вижу: заметили. Я пошел по улице… Вернулся обратно. Постоял. Губернатора нет… Снова пошел… Вот тут он, наверное, и проехал.

Он закрывает руками лицо:

– Какой позор… Какой стыд…

Он не спал всю ночь напролет. Под глазами у него синяя тень, на щеках багровые пятна.

– Жорж, вы ведь верите мне?

– Верю.

Пауза. Я говорю:

– Слушайте, Генрих, зачем вы идете? Я бы на вашем месте оставался в мирной работе.

– Я не могу.

– Почему?

– Ах, почему?… Нужно это или нет? Ведь нужно…

– Ну так что ж, что нужно?

– Так не могу же я не идти. Какое право имею я не идти?… Ведь нельзя же говорить, а самому не делать… Ведь нельзя же… Нельзя?

– Почему нельзя?

– Ах, почему?… Ну я не знаю, может быть, другие и могут… Я не могу…

Он опять закрыл руками лицо, опять шепчет, будто во сне:

– Боже мой, Боже мой…

Молчание.

– Жорж, скажите прямо, верите вы мне или нет?

– Я сказал: я вам верю.

– И дадите мне… еще раз?

Я молчу.

Он медленно говорит:

– Нет, вы дадите…

Я молчу.

– Ну тогда… Тогда…

В его голосе страх. Я говорю:

– Успокойтесь, Генрих, вы получите все, что нужно.

И он шепчет:

– Спасибо.