Конь вороной

2 августа.

Иван Лукич – фабричное производство. Таких, как он, Россия ежедневно штампует десятки. Но он не нашего штампа. Мы выросли в парниках, в тюрьме или в «вишневом саду». Для нас книга была откровением. Мы знали Ницше, но не умели отличить озимых от яровых; «спасали» народ, но судили о нем по московским «Ванькам»; «готовили» революцию, но брезгливо отворачивались от крови. Мы были барами, народолюбцами из дворян. Нас сменили новые люди. Они «мечтают» единственно о себе.

Вечер. Теплится восковая свеча. Иван Лукич ночует сегодня в палатке. Он зевает, потом говорит:

– Хутор куплю, заведу голландских коров, лен посею… И женюсь на богатой.

– Да ведь вас сперва на «сосиски»…

– Не беспокойтесь. Я их рыбье слово знаю… Почему я от них ушел? Очень просто. Мне все равно: Совнарком, Советы, Учредительное собрание или даже пусть черт собачий… Но я работать хочу. Понимаете, для себя хочу, а не для барских затей или для социализации дурацкой. Ну а при коммуне разве это возможно? Зубри книжонки, пой «это будет последний…» да «товарищам» взятки давай. Вот когда мужик одолеет, то будет порядок. Мне нужен порядок: я за собственность. А где собственность, там должен быть и закон.

– А вы собственник?

– Нет. Но буду… Покойной ночи. Приятного сна.

Он тушит свечу и отворачивается к стене – к брезенту. Ему нужен порядок. Поэтому он «бандит». Он за собственность. Поэтому он был коммунистом… А Россия? Россия – «прикраса»… Не счастливее, не богаче ли я его?

3 августа.

Я иду проселком, между полями. Еще не скошена рожь, еще алеют красные маки, и в янтарных колосьях прячутся синие звездочки, васильки. Полдень. Сладкой горечью пахнет полынь.

У Можар я сворачиваю на большую дорогу. На дороге знакомый хутор. Здесь живет «резидент», мой старый приятель, купец Илья Кораблев.

Пусто на огородах. Пусто в конюшне. Пусто на просторном чисто выметенном дворе. Только в пруду полощутся и брызжут водою утки. На заборе – десятилетний мальчишка. Он болтает голыми, черными от загара ногами.

– Здравствуй… Не узнаешь, что ли, Володька?

– Проходи.

Проходи… Я люблю детей, люблю и Володьку. Он всегда выбегал мне навстречу. Он рассказывал про свои мальчишеские дела. Про головлей, про кукушкины гнезда, про крыс, про жеребую кобылу Феклушу. Но сегодня он мрачен. Он глядит исподлобья, волчонком.

– Тятька дома?

Он нахмурился и молчит.

– Где тятька?

– Нету тятьки… Убили. Приехали и убили.

– Кто убил?

– Да чего стоишь-то? Сказано: проходи…

– А мамка?

Дрогнули румяные губы. Он машет худой, тоже загорелой ручонкой.

– Мамка?… Мамку с собой… увезли…

– Что же ты, Володька, один?

– Я да Жучка остались… Да проходи ты, бестолковый какой… Неровен час, убьют и меня.

Я медленно возвращаюсь в лагерь.

4 августа.

Иван Лукич был в разведке. Он докладывает:

– Иду, а у Салопихинского ключа городской, милицейский. Подошел. Покурили, поговорили. То да се, да кто, да откуда. Я говорю: «коммунист» и документ ему показал. Он и пошел, я тоже, говорит, коммунист. Сколько я этих белых на своем веку в расход вывел… На сибирском фронте, у Омска… А теперь вот зеленых ловлю. Шайка тут бандитская завелась. Ну да мы ее живо поймаем. Попляшут они, родненькие, в Чека… Я слушал, слушал и говорю: «Молодец, нечего сказать, молодец…» А потом наган вынул и приставил к виску. Он не верит: «Полно шутить, товарищ…» – «Какие шутки?… Руки, родненький, вверх»… Так у него даже волосы под шапкой зашевелились. Вот часы и партийный билет.

Федя вертит часы в руках. Часы золотые со звоном. Федя ставит стрелку на «звон»:

– Три, четыре, пять, шесть… Шесть часов. Вот так ловко… Самоварчик разве поставить?… Эх, верчу, переверчу, самоварчик вскипячу да Ивану Лукичу… С находкой вас, господин корнет.

5 августа.

«Не убий…» Мне снова вспоминаются эти слова. Кто сказал их? Зачем?… Зачем неисполнимые, непосильные для немощных душ заветы? Мы живем «в злобе и зависти, мы гнусны и ненавидим друг друга». Но ведь не мы раскрыли книгу, написанную «внутри и отвне». Но ведь не мы сказали: «Иди и смотри…» Один конь – белый, и всаднику даны лук и венец. Другой конь – рыжий, и у всадника меч. Третий конь – бледный, и всаднику имя смерть. А четвертый конь – вороной, и у всадника мера в руке. Я слышу и многие слышат: «Доколе, владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?»

6 августа.

Цветут липы. Земля обрызгана бледно-желтыми душистыми лепестками, зноем томится лес, дышит земляникой и медом. Неторопливо высвистывает свою песню удод, неторопливо скребутся поползни в сосновой коре, и звонко в тающих облаках кричит невидимый ястреб, днем – бестревожная жизнь, ночью – смерть. Ночью незаметно шелохнется трава и зашуршит листами орешник. Что-то жалостно пискнет… Жалкий то предсмертный писк. Я знаю: в лесу опять совершилось убийство.

7 августа.

Вреде мне говорит:

– Не то, Юрий Николаевич, не то…

– О чем вы, Вреде?

– О нас, о зеленых… Ну пусть белые дрянь. Так ведь я от белых ушел… Я думал, что здесь, в лесу, лучше…

– В лесу действительно лучше.