КОНАН. ГЛАЗ ЭРЛИКА

— Нет! — Тяжелые челюсти Гунегаса захлопнулись с силой, способной раскрошить более слабые, чем у него, зубы. Его темные глаза загорелись фанатизмом, присущим всем тевтонам. — Никогда! Мы — хозяева, а их удел — подчиняться нам! Мы знаем истину Ария, и коль жалкие африканцы не в силах осознать свою ошибку, то необходимо указать им на нее — пусть с помощью факела, меча и дыбы! — Глаза Гунегаса снова потускнели, и с очередным шумным вздохом из глубины своего брюха он пошарил рукой в поисках кувшина с вином. — Через сотню лет королевство вандалов сохранится лишь в памяти потомков, — предрек он. — Ныне его держит воедино только воля Гейзериха[7].

Хозяин этого имени рассмеялся, откинулся назад в резном кресле черного дерева и вытянул перед собой мускулистые ноги. То были ноги всадника, хотя их владелец давно сменил седло на палубу боевой галеры. Он был королем народа, имя которого уже служило эпитетом уничтожения.

Рожденный на берегах Дуная и возмужавший на долгом отрезке пути на запад, когда миграция народов смела римские укрепления, он соединил с выкованной для него в Испании короной всю бурную мудрость столетий, накопленную в войнах, возвышениях и падениях народов. Его лихие конники втоптали копья римских правителей Испании в ирах. Когда вестготы и римляне соединили руки и начали поглядывать на юг, лишь умысел Гейзериха бросил на юг закаленных в боях гуннов Аттилы[8], ощетинивших пылающие горизонты мириадами своих пик. Теперь Аттила был мертв, и никто не знал, где лежат его кости и его сокровища, охраняемые духами пяти сотен убитых рабов. Его имя гремело по всему миру, но в те времена он был лишь одной из пешек, бестрепетно движимых рукой короля вандалов.

Когда же вслед за аланами[9] орды готтов двинулись через Пиренеи, Гейзерих не ждал, чтобы его смяли превосходящие силы противника. Многие все еще проклинали имя Бонифация, попросившего Гейзериха помочь ему в борьбе с его соперником Аэцием[10] и открывшего вандалам путь в Африку. Его примирение с Римом слишком запоздало; тщетным оказалось и мужество, которым он пытался снять с себя вину за содеянное. Бонифаций умер на копье вандала, а на юге зародилось новое королевство. Теперь был мертв и Аэций, а огромные боевые галеры вандалов двигались на север, покачиваясь на волнах и погружая в них длинные весла, поблескивающие серебряными бликами ночами, в свете звезд.

Слушая беседу своих капитанов в каюте ведущей галеры, Гейзерих с мягкой улыбкой приглаживал непокорную пшеничную бороду сильными пальцами. В его жилах не было и следа скифской крови, отделявшей его народ от расы прочих тевтонов еще в те давние времена, когда покрытые шрамами конники-степняки отходили на запад перед наступающими сарматами, чтобы очутиться среди народов, населяющих верхние истоки Эльбы. Гейзерих был чистокровный германец среднего роста, с великолепными плечами, грудью и массивной жилистой шеей; его тело бурлило избытком жизненных сил в той же мере, как его широко открытые голубые глаза отражали мыслительную мощь.

Он славился как самый сильный мужчина на свете и был пиратом — первым из тевтонских морских разбойников, которых прозвали позже викингами, но подвластной ему территорией были не Балтийское или синее Северное море, а залитое солнцем средиземноморское побережье.

— Воля Гейзериха, — ухмыльнулся он в ответ на последние слова Гунегаса, — приказывает нам пить и пировать, ну а завтра — будь что будет.

— Неужели? — буркнул Гунегас с фамильярностью, все еще бытующей среди варваров. — Когда это ты полагался на завтрашний день? Ты громоздишь заговор не заговор — и не только на завтра, но на тысячу дней вперед! Нечего притворяться перед нами! Мы не римляне, чтобы принимать тебя за глупца, коим оказался Бонифаций!

— Аэций не был глупцом, — пробормотал Тразамунд.

— Но он мертв, а мы плывем в Рим, — ответил Гунегас с первой ноткой удовлетворения в голосе. — Слава Богу, Аларик не забрал себе всю добычу! И я рад, что в последний миг Аттила упал духом — тем больше добычи для нас.

— Аттила вспомнил аланов, — протянул Атаульф. — Рим еще кое в чем жив — клянусь святыми, это странно. Даже когда империя кажется полностью разрушенной, разодранной на части и оскверненной — в ней появляются новые ростки. Стилихо, Феодосий, Аэций... как знать? Быть может, в эту минуту в Риме спит человек, который свергнет всех нас.

Гунегас хмыкнул и постучал кулаком по залитой вином доске:

— Рим мертв, как белая кобыла, павшая подо мной при взятии Карфагена[11]. Нам нужно лишь протянуть руки и очистить город от добра!

— Был однажды великий полководец, одержимый той же мыслью, — сонно пробормотал Тразамунд. — Он тоже был карфагенянином, клянусь Господом! Я забыл его имя, но он бил римлян как хотел. Коли, руби — таков был его девиз!

— Но он все-таки проиграл, — заметил Гунегас. — Иначе он уничтожил бы Рим.

— Вот именно! — воскликнул Тразамунд.