Конан и Время жалящих стрел

Весь кипя от негодования, Ринальдо вылетел во внутренний двор замка, уже готовый разразиться в отпор гневной речью и облить обнаглевших челядинцев позором. Но тут же вспомнив собственное незавидное положение, разом сжался и засеменил прочь, унося под мышкой злосчастную свою мандолину. Должно быть, злой рок и впрямь ополчился против него…

…И вот теперь, несколькими поворотами клепсидры позже, ощущая в воздухе – а еще больше, в манящих ароматах кухни – приближение сумерек, а стало быть и вечерней трапезы, несчастный менестрель лишь укрепился в этом мнении.

Он испробовал все, что мог – вновь пытался проникнуть к Валерию, но охранники пригрозили намять ему бока собственной мандолиной, если он еще осмелится им досаждать. Вернулся в покои принца – но там теперь заправляла эта выскочка, дочь Тиберия Амилийского – хотел бы он знать, откуда она там взялась! – и его не пустили даже на порог, а на все просьбы дать ему хоть кусок хлеба эти наглые твари горничные только скалили зубы, пока старшая не вытолкала его взашей. И все потому, что однажды он не слишком лестно отозвался на пиру о ручках этой самой Релаты – кто же виноват, что они у нее и впрямь скорее годятся месить тесто или прясть козью шерсть, чем играть на лютне, – и, как видно, дерзкая юница не забыла насмешки. Другая бы гордилась, что вообще привлекла внимание придворного менестреля…

Э-э, да что тут говорить! Ринальдо только рукой махнул и, понурившись, двинулся прочь.

Больше, как ни пытался, он придумать ничего не мог. В животе урчало от голода, головная боль терзала, не отпуская ни на секунду, так что казалось, истерзанный мозг его вот-вот разобьется вдребезги. Он бродил бесцельно по коридорам замка, где слуги уже вставляли в стенные скобы зажженные факелы, и тщетно пытался придумать, как бы раздобыть поесть.

Построение более сложных планов, он чувствовал, находилось пока за пределами способностей его разума. Но даже это представлялось пока неразрешимой задачей. Ринальдо вспомнился кошель, набитый серебром, что вручил ему Валерий перед отъездом в Амилию – серебром, столь неразумно просаженным в кости и на сомнительных девиц – и это вызвало новый поток стенаний и проклятий. Какой-то мальчишка-паж разразился насмешливым хохотом ему вслед, и маленький менестрель почувствовал, как волны черного отчаяния захлестывают его с головой. Крупные, как горох, слезы покатились из глаз, и, не в силах сделать больше ни шагу, он привалился к стене.

Однако даже эта опора предала его. Стена под плечом неожиданно поддалась, и, потеряв равновесие, Ринальдо кубарем полетел вперед, растянувшись у чьих-то ног.

– Что за странный способ являться в гости? – раздался у него над головой ленивый голос с чуть заметным акцентом. Менестрель поднял было голову, готовый молить о прощении, ибо сообразил уже, что по глупости забрел в одну из башен, где обитали иноземные послы, как вдруг грозное рычание донеслось откуда-то сбоку, и всю жизнь панически боявшийся собак поэт лишился дара речи.

Огромная мохнатая лапа легла ему на плечо, когти царапнули гриф мандолины.

Маленький менестрель не услышал даже грозного окрика «Место, Зверь», которым хозяин отозвал пса.

Он благополучно лишился чувств.

Ведьма бесновалась в амилийском лесу.

Буйство длилось вторые сутки, и крестьяне из окрестных деревень лишь судорожно творили отвращающие демонов знаки да шептали молитвы всякий раз, как взгляд их устремлялся в ту сторону.

Небо над чащобой клокотало и бурлило, словно варево в адском котле, и день сделался темнее самой черной ночи. Сизые молнии вспарывали утробу туч, рождая потоки дождя и града. Гром грохотал не переставая. Багровые тени взмывали во тьме над деревьями и камнем падали вниз, точно ястребы, завидевшие добычу. Лес выл и стонал, дрожа единым телом, как в лихорадке, могучие дубы ломались, точно тростинки, и перепуганное зверье бежало прочь, словно от пожара.

Таков был гнев лесной колдуньи.

Вторые сутки металась она, круша все вокруг в слепой ярости, то создавала безмысленно, одной силой своей ярости, демонов, призванных смести с лица земли все живое на десятки лиг вокруг, то уничтожала их огненной силой; то оборачивалась диким зверем, с воем терзающим собственную плоть, то впадала в бездонное забытье, но и тогда стихии, порождения ее кошмаров, продолжали свой бешеный круговорот.

Казалось, ярость ее неизбывна, точно река страданий, льющаяся из разбитого кувшина, что держит богиня Дерэкто… И все же постепенно источник ее иссяк.

Улеглась буря, бушевавшая над лесом, и клубящиеся тучи, призванные волей Марны с самого Ледяного Океана, рассеялись клочьями черной пены. Впитала воду земля, успокоила вздувшиеся ручьи, и ураган перестал терзать деревья-великаны. И когда колдунья, очнувшись наконец свободной от гибельного безумия, подняла голову в маске, мир вокруг нее был тих и покоен, и лишь слабый ветерок пробежал в ветвях дерев, точно сам лес вздыхал с облегчением, приветствуя ее выздоровление.