Конан-варвар. Час Дракона

Саломэ не понравилось отрешенное равнодушие. Прикусив алую губку, она нахмурилась и некоторое время молча стояла над неподвижной узницей, притопывая сандалией по холодному камню… Королева-самозванка была разодета со всем варварским великолепием уроженки Шушана. Самоцветы переливались на ней буквально с головы до ног — и на сандалиях, и на золотых нагрудных пластинах, и на тонких цепочках, эти пластины скреплявших. При каждом движении на лодыжках позвякивали золотые браслеты, обнаженные руки отягощало золото, унизанное дорогими камнями. Голову Саломэ венчала высокая прическа по шемитской моде, в ушах красовались золотые кольца с нефритовыми подвесками; каждое надменное движение царственной головы заставляло украшения сверкать и звенеть. Расшитый самоцветами поясок поддерживал шелковую юбку, до того тонкую и прозрачную, что ткань не столько ограждала стыдливость Саломэ, сколько служила насмешкой над нравственностью, требующей прикрывать наготу.

Плечи и спину королевы кутал темно-красный шелковый плащ. Саломэ небрежно бросила его на локоть, до времени пряча узелок, который держала в руке. Внезапно нагнувшись, ведьма запустила свободную ладонь в спутанные волосы сестры, заставляя ту поднять голову и посмотреть ей в глаза.

— У тебя, я смотрю, последнее время что-то слезы пересохли, сестричка. Раньше, бывало, ты их ручьями лила…

Тарамис, не дрогнув, выдержала тигриный взгляд Саломэ.

— Не видать тебе больше моих слез, — тихо отвечала она. — Слишком часто ты наслаждалась, глядя, как хауранская королева ползает перед тобой на коленях и всхлипывает, моля о пощаде. Я ведь знаю — ты сохранила мне жизнь лишь затем, чтобы мучить. Потому и все пытки, которым ты меня подвергаешь, не уродуют меня навечно и не лишают жизни… Но довольно: отныне я тебя не боюсь. Ты погасила во мне всю надежду, а с нею последние искры стыда и боязни. Убей же меня, ибо мои слезы более не порадуют тебя, ты, демоница, явившаяся из ада!

— Льстишь ты себе, милая сестричка, — промурлыкала Саломэ. — До сих пор я вынуждала страдать лишь смазливое тело, уничтожая твою гордость и достоинство. Но не забывай: в отличие от меня, ты подвержена еще и мукам душевным! Я подметила это, когда развлекала тебя, вспоминая, как забавлялась кое с кем из твоих глупцов-подданных. Так вот, сегодня я принесла самое что ни есть весомое свидетельство моих невинных забав… Известно ли тебе, к примеру, что твой верный советник Краллид, укрывшийся было в Туране, тайно вернулся в страну и был схвачен?

Тарамис так и побелела.

— Что… что ты с ним сделала?..

Вместо ответа Саломэ извлекла из-под плаща свой таинственный узелок. Развернула шелковые покровы и подняла над собой отсеченную голову молодого мужчины. Черты безжизненного лица застыли в жуткой гримасе — смерть явно постигла несчастного после невообразимых мучений…

Тарамис вскрикнула, словно ей в сердце вонзили клинок:

— О Иштар!.. Краллид!..

— Он самый. Твой недоумок, знаешь ли, пытался подстрекать против меня народ. Он говорил людям, дескать, Конан был прав, утверждая, будто я — не Тарамис. Но как ты себе представляешь восстание народа против шемитов моего Сокола?.. С чем пойдут на них хауранцы? С камнями и палками? Фу, глупость… Так вот, обезглавленное тело Краллида рвут на базарной площади бродячие псы, а эту падаль я сейчас брошу догнивать в сточной канаве… Ну? Как тебе, сестричка? — Саломэ помолчала, наслаждаясь страданием своей жертвы. — О, да никак у тебя все-таки обнаружился запас непролитых слез?.. Ну вот и отлично. Не зря я приберегла душевные муки, так сказать, на десерт… Ты у меня еще налюбуешься подобными зрелищами, моя дорогая!..

Освещенная факельным светом, с отрубленной головой в воздетой руке, прекрасная Саломэ уже не выглядела дочерью смертной женщины… Впрочем, Тарамис на нее и не смотрела. Распростершись на осклизлом полу, она безудержно рыдала, колотя бессильными кулачками по холодному камню… Саломэ танцующей походкой пошла к двери, ее драгоценный наряд звенел, сверкал и переливался.

Через несколько мгновений она вышла из-под угрюмой каменной арки, пересекла дворик и оказалась в извилистом переулке. К ней повернулся стоявший там человек — великан шемит с мрачным взглядом и налитыми буйволиной силой плечами. Черная бородища гиганта стелилась по серебряным звеньям кольчуги.

— Плакала? — спросил он. Низкий голос отдавал то ли бычьим ревом, то ли раскатами далекой грозы. Это был старший предводитель наемников, один из немногих приспешников Констанция, посвященных в тайну двух королев.

— О да, Хумбанигаш, она плакала! Оказывается, в ее душе есть множество тайников, до которых я еще не добралась… Как только одно чувство притупится страданием, я немедленно отыщу новое, свежее, готовое чувствовать и болеть… Эй, поди сюда, пес!

Она обращалась к косматому, неописуемо грязному, едва волочившему ноги уличному бродяге, каких много развелось в Хауране за последние месяцы. Дрожа, побирушка приблизился, и Саломэ швырнула ему голову.