Кончина СССР. Что это было?

Сергей Борисович, есть один очень важный вопрос, который в последнее время тоже много обсуждается. Эта тема мелькает в воспоминаниях современников и участников тех событий, а именно: идея о том, что, если бы раньше (в конце 1980-х) Советские власти ввели режим чрезвычайного положения либо в каких-то локальных точках, либо в отдельных регионах, либо в стране в целом, но в каком-нибудь таком, быть может, не слишком жестком, вегетарианском варианте, возможно, всех тех страстей, которые нас ожидали в начале 1990-х годов, можно было бы избежать.

Насколько реалистично было введение чрезвычайного положения в те еще ранние годы и был ли смысл – политический, экономический, административный, какой бы то ни было – в этой акции?

Ну это идея в первую очередь господина Кургиняна[3], великого идеолога всего чрезвычайного.

Нет, простите, не только. Мы обсуждаем сейчас как раз лето 1989 года. Если вы помните, в августе 1989 года в «Литературной газете» вышел материал Игоря Клямкина и Андраника Миграняна[4]о сильной руке (мы будем еще подробнее говорить об этом). Там тоже недвусмысленно и вполне убедительно утверждалось, что реформаторство и движение к либерализации и демократизации практически исключают друг друга.

Реформатор всегда фигура непопулярная, и, чтобы довести свои начинания до конца, он должен обладать тем объемом властных полномочий, властных сил, которые достаточны для реализации своих идей и планов. Я помню, что эта статья вызвала совершеннейшую бурю протестов, отчаянную реакцию недовольства и недоумение в демократических кругах. Так все-таки ваше мнение: должен ли реформатор быть сильным с точки зрения своих властных возможностей и достаточно твердым в своих действиях?

Я был тогда согласен со статьей, даже публиковал собственный вариант статьи, которая называлась «Феномен Горбачева», где тоже призывал его консолидировать власть внутри Коммунистической партии, потому что реформы в таком колоссальном организме, коим в тот момент был Советский Союз, можно осуществлять только твердой рукой, только с ясной декларацией целей, объясняя ежедневно, что и зачем ты делаешь и куда ты придешь через три года, через пять лет, заставляя при этом себя слушать. Это не значит, что надо было всем затыкать рот. Но надо было заставлять себя слушать, а не дискутировать бесконечно, ибо люди, только дорвавшись до возможности дискуссий, готовы были дискутировать бесконечно.

Испытал это на своей шкуре многократно: во всех мыслимых парламентах – и в cоюзном парламенте, и в Моссовете, который состоял тогда из 450 депутатов, избранных народом, – каждый считал себя трибуном и требовал слова. И принцип был такой: «Пусть рухнет мир, но мы доспорим. Пусть все рухнет, пусть горит огнем этот город, но мы доспорим, потому что я еще не получил свои три минуты для реплики».

В демократии есть суицидальный синдром: если скрупулезно проводить ее в жизнь каждый день и в каждой детали, то демократия губит себя сама, ей даже не нужны в этом смысле враги. Поэтому действительно нужна была твердая рука, нужен был разумный авторитаризм Горбачева, потому что никто не требовал сразу абсолютной и идеальной демократии – она должна была сама рождаться и пробивать себе дорогу, как сквозь лед талая вода пробивает дорогу. Он должен был демонстрировать гибкий и разумный авторитаризм. И команду ему надо было поменять. С той командой он ничего не смог бы сделать.