Кондитер

Луна выжигает мои глаза. Теперь это не мяч, а допросная лампа, направленная в лицо узника. Я кладу подушку себе на голову, закрываясь от назойливого света, и перестаю дышать. Тридцать секунд. Шестьдесят. Сто двадцать. На черном фоне мельтешат яркие пятна. Я начинаю падать в бездонный удушливый колодец, ощущая, как немеют мои пальцы, шея, позвоночник…

Сбрасываю подушку с лица, судорожно втягивая воздух. Подпрыгиваю на кровати, включаю лампу и сажусь за стол. Не до сна сейчас, хоть ты сдохни. Открываю альбом, беру карандаш и несколько мгновений задумчиво гляжу в пространство. А потом начинаю рисовать.

Я ложусь под утро, когда льющийся в комнату серый сумрак сменяется на розовые всполохи зимнего рассвета. Перед тем, как отключиться, я ловлю себя на том, что хочу увидеть его собаку.

– Хочу увидеть твою собаку.

– Она не любит незнакомцев.

– Я представлюсь.

А-11 колеблется. Он старается не нарушать договоренности, но похоже, я вторгаюсь в личное пространство. Собака – это почти семья.

Мы сидим в моей тачке, для которой он слишком велик. Я более спортивный, подтянутый, а он тяжелее и шире в плечах. Ему подошел бы большой внедорожник с мощным мотором, но я даже не уверен, водит ли он машину. Я вообще ни хрена о нем не знаю.

– Это плохая идея.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Как скажешь.

Вчера я малость передавил. Сегодня я просто лапочка.

– Можно задать вопрос?

А-11 подозрительно косится на меня, чуя подвох в этой неожиданной робости.

– Задавай.

– Когда и как ты понял, что хочешь убивать?

– Я никогда не хотел убивать, – холодно отзывается он.

– Хорошо, перефразирую. Персонаж твоих рассказов. Как он осознал свои потребности? Как отрефлексировал тягу лишить человека жизни?

– Не было и нет никакой тяги.

Я хмурю брови:

– Зачем ты снова это делаешь?

– Что?

– Прикидываешься дураком.

– Не понимаю, о чем ты.

– Господи, да я же тебе всю подноготную выложил, ты меня полиции можешь сдать со всеми потрохами, – я начинаю злиться и кусать губы. – Ты можешь проявить щедрость и просто ответить на вопрос – хотя бы раз?

– Я ответил, – невозмутимо говорит он. – Ты так зациклен на том, что мы близнецы, что отказываешься слышать то, что противоречит твоей теории.

– Поясни, – я сижу в пол-оборота и не свожу с него глаз. Внутри меня закипает густое, тягучее раздражение.

– Пошли, пройдемся, – он не ждет моего согласия, открывает дверцу и выбирается наружу.

Я готов психануть, но тоже выпрыгиваю из салона. Мой мучитель поворачивает в сторону сквера, и я как жалкая псина плетусь следом. На улице не холодно, но довольно сыро. Под ногами чавкает слякоть, голые ветви деревьев навевают тоску, вокруг никого – мало охотников гулять по такой погоде.

Мы выходим на уложенную плиткой аллею, и я воображаю, какое странное зрелище наша парочка представляет со стороны. Зрелый мужчина с бесстрастным лицом и размашистым шагом, и нетерпеливый пацанчик с дерганной походкой.

Наконец он заговаривает:

– Расскажи, что именно тебе нравится?

– В смысле? – я радуясь, как ребенок, его вопросу. – Вообще в жизни? Или по нашей теме?

Он еле заметно кривится, но кивает:

– По теме.

Я сую руки в карманы куртки – пальцы начинают мерзнуть:

– Смерть. Мне нравится смерть.

– Если бы тебе нравилась смерть, ты бы пошел в ритуальные услуги работать, там этого добра навалом. Выражайся точнее.

– Ок. Мне нравится лишать человека жизни.

– Почему? Что в этом такого особенного? – он поднимает воротник двубортного пальто, закрываясь от промозглого ветра.

– А ты сам не в курсе?

– Я могу перестать задавать вопросы.

– Извини, – поспешно откликаюсь я. – Особенное то, какие эмоции это дарит. Знаю, что некоторые таким образом самоутверждаются, но это не мой случай. Во время убийства я не чувствую себя крутым или всесильным, – я в обычной жизни достаточно крут, чтобы не нуждаться в этом. Меня завораживает процесс насильственного умирания… Человек в этот момент такой искренний, будто сдираешь всю шелуху и видишь живую сердцевину, бьющееся сердце, всю его суть… Это как если бы ты поймал – на долю секунды – нечто очень эфемерное, саму суть мирозданья, и созерцаешь, как оно быстро угасает, исчезает бесследно… Черт, – я осекаюсь. – Никогда не озвучивал то, что испытывал во время убийства, и сейчас пытаюсь выразить словами, и получается высокопарная хрень.

– Все нормально. Продолжай.

За деревьями, на дороге, стоят на светофоре машины, разбавляя белыми и красными огнями фар мутную февральскую серость. Заурядный городской вечер, шелест шин по мостовой, силуэты понурых прохожих, горящие окна домов, провал неба над головой… На фоне этой обыденности наш разговор кажется порталом в параллельную вселенную.

– Когда лишаешь жизни человека, рождается такая недосягаемая иными способами интимность, от которой мозг просто взрывается. Взять самый мощный оргазм, помножить его на бесконечность и переместить в центр мозга – вот что примерно я испытываю. А вся подготовка – боль и страдания жертвы – любовная прелюдия, предварительные ласки для достижения нужного градуса, – я перевожу сбившееся дыхание.