Кондотьер

– Не заскучала? – каким-то образом Генрих сумел застать ее врасплох, что, разумеется, скверно, но с другой стороны…

«Нет! – решила она, спохватившись буквально в последний момент. – Ничего хорошего в этом нет. Скверно. Отвратительно. Других определений нет и не будет. Не расслабляться!»

– Заскучала. Развеселишь?

– Возможно, – сдержанно улыбнулся Генрих. – Может быть. – Глаза потеплели, разгладились морщины на лбу. – С делами на сегодня покончено, как смотришь на то, чтобы начать с последней ноты?

«Странный образ. Оркестр? Репетиция? Профессор консерватории?»

– Мы говорим о ковре на полу моей спальни?

– Нет, – задумчиво покачал он головой. – Трюмо? Подоконник? Кресло? Нет, кажется, все-таки постель. Мы закончили на цивилизованной ноте, не так ли?

– От твоей «цивилизованности», Генрих, у меня, верно, по всему телу синяки должны теперь выступить.

– Вот и посмотрим, – откровенно усмехнулся он, – где и что у тебя выступило!

* * *

Если судить трезво, встречал он в жизни женщин куда красивее Наташи. Разных и по-разному любивших его. Или не любивших. Равнодушных, но заинтересованных в нем по тем или иным корыстным причинам. Бывали времена, Генрих считался авантажным любовником, солидным покровителем или просто надежным человеком в опасном для молодых женщин и непредсказуемом по большей части мире. Женщины, впрочем, различались не только красотой. Характер, воспитание, культурный фон… Да, мало ли есть такого, что делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной? Однако с профессиональной террористкой он еще никогда не был. И с женщиной, чьи поступки настолько непредсказуемы, пожалуй, тоже. Временами ему казалось, что она влюблена в него до той степени самоотречения, когда даже самые гордые женщины теряют себя, добровольно принимая любые формы порабощения, поношения и унижения и даже в большой мере провоцируют мужчин на невероятное в обычных условиях глумление и самодурство. В другие моменты он, напротив, казалось, физически ощущал ее ненависть, отвращение и гнев и начинал форменно сходить с ума. С ней невозможно было испытывать обычные страсть и нежность. Все оказывалось на пределе или даже за пределом, превращая близость в безумие. Однако это был тот род безумия, от которого трудно отказаться, если возможно вообще.

– Ну, что? – Генрих и сам не знал, что творит и зачем. Он взял с деревянной полки в изголовье кровати тяжелый угловатый «стечкин» и протянул его рукоятью вперед. – Убьешь? Или будешь руки целовать?

Наталья лежала головой к изножию. Нагая, обессилевшая. Дыхание с хрипом вырывалось сквозь плотно стиснутые зубы. Оскал, а не улыбка. Темно-синие, почти черные, словно бездна, глаза под белым, влажным от пота лбом. Сумрачный взгляд, обернутый в себя. Черные всклокоченные волосы, отчего-то напомнившие Генриху Китай. Бесстыдно раздвинутые навстречу его взгляду ноги.

«И ведь не отведешь глаз, вот в чем дело!»

– Ну?

– У меня грудь маленькая, – озабоченным тоном ответила она, приподнимаясь на локте и опуская взгляд вниз, на свои, и в самом деле, небольшие, но изящные, по правде сказать, чуть вздернутые вверх груди. – Маленькая, вот в чем дело!

– Маленькая? – нахмурился Генрих. Он так и сидел, как дурак, протягивая Наталье снаряженный к бою «стечкин». – У тебя, Тата, и запястья тонкие, а ты из «стечкина» очередями бьешь. И ничего! Ни перелома, ни вывиха. А грудь…

– А что с ней? – Сейчас она подняла взгляд и снова смотрела на Генриха. Глаза в глаза. Но как-то странно, словно бы сама ждала выстрела.

– По-моему, с ней все в порядке.

– Ты так считаешь?

– Мне хватает.

– А мне нет… Ты ведь не сможешь сейчас…

– Боюсь, что нет, – покачал он головой и, поставив пистолет на предохранитель, отложил на край кровати. «Не хватало только себе яйца отстрелить или ее завалить!» – Извини.

«С заваливанием придется обождать, и в том и в другом смысле».

– Жаль… А хочешь я…

– Нет, не хочу.

– Тогда… – она вдруг вывернулась – ловкая, гибкая, – скользнула к нему на змеиный манер и, поймав руку, поднесла к губам.

– А хочешь, ноги буду целовать? – отрываясь от руки, спросила этим особым своим, низким, чуть хрипловатым голосом и посмотрела снизу вверх тем самым взглядом, который так хотят увидеть многие мужчины.

«Впечатляет! Вопрос только, а оно мне нужно?»

– Угомонись! – сказал, как ударил. – Хватит уже! Есть, что сказать, говори!

– Думаешь, влюбилась? – оставила его руку, села напротив, угрюмая, как если бы не с мужчиной в постели время провела, а в допросной, привязанная к стулу.

– Даже и не знаю, что сказать. – Он был искренен сейчас. Ну, почти искренен. – Нет, не думаю. Но ты же знаешь, надеяться не запрещено.

– Скажи, Генрих, а что у вас было с матерью Ольги?

– Тебе это действительно так интересно? Важно?

«А мне?» – но сердце молчало. Лариса Ланская осталась в прошлом, а нынешнюю Ларису Берг он, собственно, и не знал.

– Ответь, пожалуйста! – сказала вежливо, но подтекст…

– Лариса была моей женой.

– Кем?!

– Женой, Тата, – объяснил Генрих. – Я был на ней женат.

– Ох, ты ж! – хрипло выдохнула Наталья и побледнела еще больше. – Так, выходит, Марго… Или нет?