Кондотьер

Он скоро умрет. Эта мысль успокаивала его как обещание. Он жив, но скоро умрет. А потом? Умер Леонар, умер Антонелло, да и сам я чувствую себя не очень хорошо. Глупая смерть. Жертва обстоятельств. Жертва невезения, оплошности, ошибки. Приговорен заочно. Единодушно, за исключением одного — чьего? — голоса, приговорен к смерти, как крыса в клетке, на глазах доброй дюжины безучастных взглядов, — здесь весьма кстати специальные светильники для бокового света и рентген, купленные за огромные деньги в лабораториях Лувра, — приговорен к смертной казни за убийство — о древний и верный закон возмездия, старая добрая мораль — ахиллесова плита — смерть есть начало жизни духа, — приговорен к смерти стечением обстоятельств, совпадением разных мелких происшествий… Землю опоясывают подводные шнуры и кабели… Алло, Париж, это Дрё, не кладите трубку! Вас вызывает Дампьер. Алло, Дампьер! Париж на проводе. Говорите! Кто мог представить, что мирные телефонистки в наушниках окажутся неумолимыми палачами? Алло, господин Кёниг. Это Отто. Мадера только что скончался…

Темной ночью «порше» сорвется с места, и его фары, как драконьи пасти, будут изрыгать огонь. И по дороге с ним ничего не произойдет. В кромешной тьме Отто откроет дверь. В кромешной тьме они придут за ним…

И что? Ведь тебе наплевать? Ну придут за тобой. Что дальше? Плюхнись в кресло и, пока не явится смерть, смотри прямо в глаза этому фехтовальному виртуозу, несравнимому Кондотьеру. Ты готов нести ответственность или нет? Виновен или не виновен? «Не виновен!» — закричишь ты, когда тебя потащат на гильотину. «Сейчас проверим», — ответит палач. И со свистом упадет нож. Р-р-раз! Неоспоримость правосудия. Разве это не бесспорно? Разве не справедливо? И почему должен быть другой выход?

Когда, глуповато застыв посреди гостиной, он увидел, как она прошла в прихожую, затем — видимо, заметив его, — замялась в дверях и решительно свернула в сторону Руфуса, увлекая за собой Жюльетту, которая, похоже, не понимала, как себя вести, — то он… Что? Он не шелохнулся. Пользуясь тем, что находится в тени, вдали и от огня камина, и от света настольных ламп, он даже не пошевелился. Сама невозмутимость. Именно то, что как раз и не следовало делать. То, что следовало делать в последнюю очередь. Не двигаться. Рефлекс сохранения собственного достоинства. Хотя при чем тут достоинство? Наилучшее средство сделать невыносимым то, что еще за минуту до этого могло сойти за недоразумение. Зачем он вдруг застыл как истукан? С неподражаемым лицемерием — ведь он ждал ее больше часа — получить от Жюльетты и Руфуса заверения в том, что она не придет, изобразить удивление и замереть, как дрессированный пудель! Словно его привинтили, прибили к полу. Он стоял посреди гостиной в странном состоянии, с бокалом в руке, важный, чопорный, облаченный в собственное достоинство, и пытался — будто заметая следы, — демонстрировать неприступность и безучастность опьянения, но справлялся с этим очень плохо, внимая главным образом биению своего сердца, не осмеливаясь ни на что взглянуть, ни даже отпить вина. Он мог бы заговорить, закричать, завыть. Мог бы подойти к ней. Сделать хоть что-то. Но он не сделал ничего, ни одного движения. Даже не сдвинул брови, не моргнул, не перевел дыхание…

Занесенная рука, блеск стали. Мадера рухнул, разбрызгивая кровь. Высокий, толстый, розовощекий. Затем, в заляпанной рубашке, с красным от крови махровым полотенцем вокруг шеи, он скатывался по ступеням и сдувался как дутое чучело…

Ты ничего не знаешь. Ты считал себя самым сильным. Ты поверил, что это случилось: все упоение — твое, весь мир — твой. Но ты — просто болван, едва способный нарисовать круг, ты — жалкий трус. И все случившееся — тебе в отместку: будешь знать, как плутовать, будешь знать, как хорохориться. Какой смысл во всей этой истории? Был, знаете ли, такой недотепа Антонелло, едва ли способный сделать приличный gesso duro[30], а ты возомнил себя величайшим фальсификатором in the world[31], да? Подумал, что было бы забавно изготовить настоящую штуковину того времени, прекрасный портрет эпохи Возрождения. Подумал, почему бы и нет, давай, старина, уж лучше так, чем мазать впустую. Конечно. Но Кондотьер малый не промах, просто так не дается. Тертый калач. Знает, что к чему. Изворотлив. А ты, ты наивный как дитя: ни здравого смысла, ни опыта. Ничтожество.

Здесь что-то не так. Что не так? Что-то никак не удается понять. Сцепку, связь. Звено в цепи. Альтенберг, Женева, Сплит, Сараево, Белград. Потом Париж. Потом Руфус. А потом Мадера? А что между ними? Вечер с фуршетом или накануне, или на следующий день. Сначала ничего. Ничего особенного. Монотонность дней. А потом факты, история, судьба, карикатура на судьбу. И под конец эта очевидность: кровавая масса, тело Мадеры, кровь, затекающая между ножками стула…