Конечная остановка

А с какой стати, раз я вообще молчал до сих пор? Ничего не изменить! Есть вещи, касающиеся лишь меня одного.

— Вы ведь не один здесь, это вы понимаете? — вопрошает он.

Он долго размышляет, поигрывая дужками очков. А я уже знал, чем все кончится.

— Неприятная история, — вздыхает он. — Вы ведь уже успели оценить как следует наших учеников, не так ли? И смогли убедиться, что это далеко не сахар… Но это, поверьте, ничто по сравнению с их родителями и родственниками. Особенно туго иметь дело с матерями, чуть что, сомнительная отметка или малейшее наказание, как они тотчас бегут ко мне, а в вашем случае… Если бы вы сразу откровенно мне все рассказали… Кто знает, возможно, это бы что-нибудь и изменило. Лучше от греха подальше! Люди так глупы!.. А вдруг письмо размножат, и пойдет себе гулять в десяти — пятнадцати экземплярах по рукам… все ведь может быть! Вы представляете, какой оно произведет эффект? Вы можете сразу распрощаться со всяким авторитетом, а я потеряю немало учеников.

Я был не в состоянии спорить. Он абсолютно прав, я даже не пытался возражать.

— Каждый волен думать и поступать, как ему заблагорассудится, — продолжал директор. — Но в таком учреждении, как наше, лучше всего держаться золотой середины. Посудите сами… ну поставьте себя на мое место.

Я ждал последних слов. Неизбежно звучащих во все времена. Я уверен, что Понтий Пилат говорил их побитому и окровавленному царю иудейскому.

Пауза. Он никак не мог решиться договорить свою мысль, ибо малодушие и подлость, несмотря ни на что, все-таки имеют предел.

— Расстанемся полюбовно, — предлагает он наконец. — Я предоставлю вам соответствующие бумаги, и мы скажем, что вы внезапно заболели. Разумеется, вы вправе отказаться. Закон на вашей стороне. Но положение может быстро сделаться невыносимым. Поймите меня правильно, дорогой коллега. Анонимное письмо все отравило. Я бы с радостью продолжил наше сотрудничество, но враг не оставит вас в покое, а мне нужно думать о репутации заведения.

Он следил за моей реакцией и, увидев, что я не возмущаюсь, постепенно успокоился, к нему вернулась обычная уверенность. Я едва его слушал. «Человек ваших достоинств легко найдет работу… Можно заниматься частными уроками…» Короче говоря, неясный словесный гул, на который я уже не обращал внимания. Я был далеко! Я уже ушел… Не терплю, когда меня выгоняют. И предпочитаю уходить сам. Вот такие дела. Предложенный директором чек я взял. О, право, не слишком много! Я снова оказался на тротуаре, напоминая самому себе отброшенного взрывной волной человека, оглушенного и вконец растерявшегося.

Что я скажу, когда настанет момент официально узаконить мое новое положение? Не говорить же об анонимных письмах? Мне просто рассмеются в лицо. И подумают, что горбатого могила исправит. Но все это лишь цветочки! Самое страшное — Элен! Я пока ничего ей не сказал, поскольку не знаю, с какого бока за это браться. Допустим, я все ей расскажу, с самого начала. Но из-за этих анонимных писем она неизбежно догадается, что я от нее что-то скрываю. А начну оправдываться — подозрение только усилится. Все это ужасно. И даже еще ужаснее, чем вы можете подумать: где уверенность, что, если мне удастся отыскать новую работу, меня снова не заставят уйти подлыми откровениями. Кто-то преследует меня и вечно смотрит мне в спину; ко всем прежним мучениям теперь прибавился и расплывчатый, парализующий волю страх. Я похож на преступника, за которым идут, не отставая ни на шаг, незримые сыщики. Все это, конечно, сплошная патология, и я без конца это твержу сам себе. Какой-нибудь невроз, он должен, наверное, именно так начинаться. Нет аппетита, трудно заснуть или вдруг комок в горле и хочется плакать. А главное — неотступно преследующая мысль о смерти. Рядом спит Элен, будильник тикает, словно мышь грызет. Темно. «Как сказать ей, — начинаю терзаться я, — что мне уже не вернуться в лицей Шарля Пеги? Когда это сделать? И какими словами?»

Мой бедный больной разум, видимо, куда-то скатывается, ибо неожиданно, ни с того ни с сего пускается в философствования. Вот исчезну, и всем станет лучше. Что за идиотская жизнь!.. И я говорю себе: «Сейчас, в эту самую секунду, пока мое сердце успевает лишь раз стукнуться о ребра, где-то на планете пытают какого-нибудь борца-оппозиционера, убивают прохожего, насилуют женщину, ребенок умирает от голода… Есть тонущие и гибнущие в огне, есть те, на кого падают снаряды или бомбы, и те, кто кончает жизнь самоубийством». Я вижу землю, что летит в космическом пространстве, оставляя за собой невыносимый трупный запах. И для чего, позвольте спросить, все это коловращение мыслей и картин? А для того лишь, чтобы отвлечь меня от тоски! Чтобы забыть о скором рождении нового дня, когда придется гадать и мудрить, как жить дальше. Чтобы отодвинуть тот момент, когда придется сказать: «Элен… Мне нужно с тобой поговорить…»

Дорогой друг, мне очень плохо. И я часто думаю о вас.

Жан-Мари.

Дорогой друг!