Конек Чайковской

В какой-то момент нам стали давать талоны на еду. Сейчас невозможно себе представить, какая это роскошь. А тогда рядом со стадионом «Юных пионеров» (сейчас на его месте отгрохали элитный жилой комплекс и отель западной всемирной сети), где начинали свое восхождение многие будущие чемпионы мира и Европы, работала фабрика-кухня. Она относилась к оборонному закрытому заводу, который делал ракеты. Он и сейчас их, кажется, выпускает.

Кормили на фабрике-кухне как на убой.

Я была безумно горда, что приносила домой еду. Мать давала мне какие-то судки, и я приносила к нам на Беговую обеды. Мне казалось, что готовили там очень вкусно.

Иногда мы накапливали эти талоны и обменивали их на деньги по курсу один к двум. Рубль за два талона.

Эта фабрика-кухня и ее завтраки-обеды с этими запахами мне запомнились на всю жизнь.

Однажды настал момент, когда фигуристку Лену Осипову поставили на ставку 120 рублей. Притом что мать в ведущем московском театре тогда получала 50 рублей.

Мои тренировки на свежем воздухе привели к тому, что лет в 14 я уже перешла в общество «Динамо» – и попала в сборную СССР.

Отец тогда ушел от нас в другую семью. И мои талоны, а потом и зарплата стали очень большим подспорьем. Мы были сыты всегда. То есть с 14 лет я стала серьезной кормилицей семьи.

В нашем роду не наблюдалось академиков-генералов, зато оставалось фамильное золото. Когда вернулись, оказалось, что не все потратили в Чимкенте. А еще и чудом сохранились фантастические сервизы фарфоровые. Как мы их смогли уберечь? До сих пор не понимаю. Притом замечу: фарфоровую посуду не держали нигде специально – ни в каких коробках или шкафах. Семья на этом тончайшем фарфоре, который при царе выпускался на дедовском заводе в Дулево без маркировки, ела-пила. И многое, конечно, перебили при переездах.

Помню, что мыли эти бесценные чашки и чайники в эмалированном тазу. Что-то умудрилась сохранить сестра матери, моя тетя Лиза.

Я иногда встречаю эти фарфоровые вещи в антикварных магазинах Питера и там покупаю. Белый внизу и розовый сверху.

В 16 лет я впервые должна была поехать в составе сборной Советского Союза в Чехословакию – предстоял большой тур в Прагу, Брно и Остраву.

Мать, которую как этническую немку всю жизнь никуда не выпускали, не верила, что ее дочь сможет покинуть неприступные границы Страны Советов.

Ее саму уже после войны, когда Театр им. Моссовета поехал на гастроли в Болгарию, не пустили вместе со всеми. Отца пустили – ее нет. Мать слегла с температурой сорок. Это было не простудное – это было нервное. Гастроли болгарские прошли, театр с отцом вернулся, а мама продолжала болеть. И вот ее, которая после ссылки никогда ничего не хотела рассказывать мне об истории нашей семьи, за границу так никогда и не выпустили даже после смерти Сталина и реабилитации репрессированных народов.

Для Татьяны Осиповой-Гольман рубежи СССР казались непреодолимыми навечно. И когда ее родная дочь собралась в 16 лет в первую загранкомандировку, она опять слегла от переживаний. А когда я все-таки уехала со сборной страны в ЧССР, счастливее мамы человека не было.

Перед той эпохальной для семьи поездкой мы приехали к маминой сестре, моей тете Лизе.

Она с мужем жила в доме за косметической фабрикой «Свобода». Я и раньше там бывала. В доме блистали два белых рояля лучшей в мире фирмы «Бернстайн», спиной друг к другу. Стояла какая-то мебель сумасшедшая, антикварная. В шкафах тускло блестело серебро фамильное с вензелями «ЕО». Тетка была Елизавета Отвагина, по мужу, а я Елена Осипова. По первым буквам имени и фамилии получалось тоже – ЕО. И тетя Лиза мне говорила: «Ленка, это все будет твое!»

Но потом, после ее смерти, все серебро украли.

Еще при жизни их дом снесли. Взамен им дали одну комнату в коммуналке. И великолепные «Бернстайны» эти куда-то уволокли. Наверное, в чей-то более достойный дом.

И вот, когда мы приехали к тете Лизе, она громко так сообщила в очередной раз: «Ленка, если бы эти не пришли – мы бы знаешь, как сейчас жили!» А мать ей, как всегда, отвечала: «Лиза, ну тише ты, тише!»

Надо сказать, что мать во мне не воспитывала почтения к элитным дорогим вещам, которые присутствовали в нашей жизни как наследство дореволюционных времен. А я не понимала тогда цены ни тому фарфору, ни той антикварной мебели. Считала это мещанством. Такая дура юная была.

Притом мама вообще никогда ни на что не жаловалась, при всей ее тяжелейшей жизни. И никому никогда не завидовала. Но надо признать, что она осторожно приучала к мысли, что есть у нас некое наследство.

В какой момент мать вдруг замолчала? Наверное, в ссылке. И когда я потом ее спрашивала про бабушку и про дедушку, она всегда отвечала одно и то же: «Я не помню, у нас не было никакой родословной».

Мама закрылась, как улитка в ракушке, во время войны. И единственное, что я узнавала по крупицам о своих предках – это через тетю Лизу.

И вот та моя первая зарубежная поездка в Чехословакию, из-за которой мать так переживала, стала для меня шоком.