Конец

Пришлось надеть в школу хорошие ботинки ради дебатов о западной цивилизации. Потом он два часа бродил с парнями по улицам под дождем, кожа обуви скрючилась и давила на ноги, что доставляло мучения. Он подумал, что неплохо было бы, окажись рядом какая-нибудь Салли или Сьюзен-Энн, и он сказал бы ей: «Ах, детка, у меня так болят ноги». И она была бы с ним нежна. Возможно. А потом она захочет навестить его дома.

Дед передал ему зонт, который был у них один на двоих, он закатал штаны и стал похож на какую-то красотку на пляже, которая не хотела намочить одежду.

Странный день. Чиччо чувствовал себя не в своей тарелке. Ему было пятнадцать, беспокойный, раздраженный. В подобные моменты, когда он превращался в маленького ребенка, залезал на стул под календарем у телефонного столика, перелистывал вперед на несколько месяцев и писал в квадратике некого числа: «Этот день никогда не придет».

Он подозревал, что тоскует по матери. Покрутил подозрение в мозгу, порылся в его складках, провел несколько проверенных временем экспериментов и со смущением констатировал, что это неправда. Два года назад она отправила папе телеграмму, где писала, что хочет приехать к ним, но он, Чиччо, перехватил эту чертову телеграмму и уничтожил. Жалеет ли он об этом? Неа.

Они миновали темные витрины лавки, торгующей свининой, и свернули на Двадцать вторую улицу. Он сто тысяч раз проделывал этот путь. И он признался Франческо Маццоне, что ботинки испорчены, а ноги болят. Во всяком случае, он пытался донести до деда именно эту мысль. Но старик лишь фыркнул так, что зашевелились торчащие из носа волосы, а струи дождя по-прежнему барабанили по зонту.

Франческо Маццоне приобрел привычку будить Чиччо в пять утра, водя по его лицу смоченным в ледяной воде полотенцем. Затем он провожал Чиччо в школу – четыре мили вниз по бульвару Святого Амвросия, вдоль выделенной полосы для трамваев, всегда под плотным слоем смога, отчетливо видимого в свете фонарей. Раньше Чиччо всегда ездил на трамвае, дремал под стук колес и приходил в часовню на утреннюю молитву, борясь с мешавшими слезами. Теперь он использовал прогулки в плохую погоду, чтобы смазать шестеренки тела и души. Они шли по большей части молча, им нечего было сказать друг другу. В этом была щедрость и простор, это давало возможность смотреть вокруг и размышлять. Ему это нравилось до той поры, пока он не попадал в ловушку размышлений о себе самом.

Старик шагал вперед, поправляя шарф и поддергивая на ходу штанины. Чиччо не понимал, как ему удавалось проделать весь путь до города и обратно на искалеченных ногах. Единственное, на что когда-либо жаловался дед, – боль в них. В то же время он был уверен, что все его проблемы с ногами вызваны нарушением кровообращения и, если он не будет ходить хотя бы три часа в день, ноги высохнут и отвалятся. Чиччо видел, когда он снял носки, открыв темные кусочки будто пористой губки – ногти больших пальцев, – а следом и многочисленные мозоли, и распухшие ступни с багровыми пятнами. Кости искривлены так, что диву даешься, как он вообще ходил.

Они – и курица на ужин – добрались до дома. Чиччо поднялся по лестнице и бросил учебники на пол в своей комнате. Закурил сигарету и спустился в кухню, пошатываясь от отравления ядами, которые попали в кровь. Он ощущал себя загнанным в угол и обессиленным. В голове крутилось: «Чиччо Маццоне, Чиччо Маццоне, Чиччо Маццоне». Он постоянно был оторван от того, что происходило вокруг. Трудно сказать, что послужило причиной. Он ненавидел этот дом. Ненавидел запах этого дома.

Хотел, чтобы было с кем поговорить.

Старик у раковины набирал воду в бак и жестом, будто ведет мяч на баскетбольном поле, велел Чиччо садиться.

Чиччо взял пепельницу, сел и уставился в квадратную, фундаментальную спину человека, с которым у него не было ничего общего, кроме имени и фамилии.

Старик вздрогнул, повернулся, согнулся и опустил дымящийся бак на пол у ног Чиччо. Встал на колени. Стал развязывать шнурки его ботинок.

Разум Чиччо Маццоне был неуправляемым животным. Он не мог объяснить, почему оно взбрыкивало, подскакивало, бросалось в погоню за каким-то эфемерным существом, хотя мир за пределами черепной коробки не давал явного стимула для действий. Вот события, которые он обдумывал в настоящий момент.

При осаде Йорктауна в 1781 году, когда американцы боролись за свободу от англичан, им на помощь пришли Лафайет и французская армия. Минуло триста шестьдесят лет. Лафайет, Вашингтон, Георг III, Корнуоллис – все умерли. Умерли их дети и внуки. Немцы напали на французов, и американцы вступили в Великую войну, чтобы помочь им. Во Франции высадился американский генерал Джон Джозеф (Блэк Джек) Першинг. А потом он, как рассказывают, отправился в Париж, посетил склеп, где в земле, привезенной из Соединенных Штатов, покоился герой, и один из помощников генерала, полковник С. Э. Стэнтон, произнес вслух: «Лафайет, мы здесь».