Конец

– Этот Чич со скорбью на лице, – продолжала она, будто не слыша.

– Ничего не произошло, только вот я… Иногда, как полный болван, я спрашиваю себя: а где папа?

Мерзавец. Он хочет ее смерти.

18

Не смотри на него. Не позволяй любопытствующим, пробирающимся крадучись вдоль стены дома просунуть нос сквозь защитный панцирь из живой изгороди и следить за Эдди, заглядывая в кухонное окно. Он полуголый, отчего кажется не совсем полноценным, один во всем доме в это утро Успения, согнулся перед холодильником. Видите, как он тычет пальцем в кусок бекона, в кожухе из вощеной бумаги, размышляя, как извлечь из-под него пищу. Оставьте Эдди в покое, пусть он хандрит и потеет в одиночестве. Выход на пенсию и отход от дел были фальшивыми. В его саду за домом произрастало шестьсот четыре растения. Он полностью победил тлю на огурцах. Помидоры считались с ним в период цветения. А потом?

Филлис ненавидела этот день на исходе лета, и верно, кому приятно сидеть за столом и есть, когда на тебя глазеют тысячи проходящих мимо. И зловоние разгоряченной толпы, и эти зеваки, и прочий сброд. Вчера Филлис высказала мысль, что надо бы использовать автомобиль по назначению, а именно съездить в Сандаски, дать детям возможность торчать сколько захочется на американских горках и плескаться в озере. «Разве не завтра день, когда надо отдать долг святому?» – спросил набожный Эдди. «Мы можем отправиться и без зануды-отца», – был ответ. Слишком поздно он произвел на свет слишком много детей.

Не смотрите на него в одних трусах, поднявшегося с постели около одиннадцати утра, проспавшего прохладные ранние часы, подходящие для полива сада, и еще немного сверх этого. Не смотрите, как он, о, презренный, поворачивается, позволяя нутру холодильника охладить его зад и силясь вспомнить, Филлис сварила бекон и потом нарезала на кусочки или наоборот. Она ли, Филлис, отрекшаяся от мужа, заставила детей на рассвете зайти гуськом в комнату их отца, который обычно в это время занят подрезанием кроны или поливом? Обычно, но не сегодня. Сегодня он лишь видел это во сне таким тихим и прекрасным утром, не тревожимый топотом его деток, что проспал до самого наступления жары. И они, его деточки, нежно поцеловали отца в нос и оставили спящим.

Что это значит? Даже коробка для салями пуста. Неужто никто не подумал, собрав корзину для пикника, что нужно оставить папе сэндвич или хотя бы оливки?

Что ж, подвинем стул к холодильнику и разберемся. Рассмотрим конденсат, собравшийся на скорлупе яиц, и задумаемся об ограничении времени своих страданий. Большая часть утра уже прошла, и он провел его в постели. А ведь в пять часов ему надлежало быть в церкви на мессе, надеть облачение, получить благословение и метлы вместе с остальными и проследовать по улице, заставляя толпу расступиться, дать дорогу святой. По возвращении домой после исполнения долга дети уже прыгали бы на диване, и сладостный шум лился в уши.

Только вот сколько часов у него есть до этого? Шесть. Может, меньше. Вполне достаточно.

Напомни себе, как делает каждое утро разъяренная Филлис, выпуская всех по очереди за дверь с кухонным ножом в руках: «Надо следить за кустами, чтобы никто не пялился снаружи!»

Он был самым обычным, ничем не примечательным Эдди. Вспомогательное средство, улучшающее качество жизни для Филлис, учившее, как не замечать людей за забором. Так поступил сам Эдди. Он сел и спросил себя: «Что можно хотеть разглядеть в этом доме? Что здесь есть ценного, что можно украсть? Или такого необыкновенного, что все бы смотрели и пускали слюни?» Филлис-транжира часто покрикивала на детей, она и ему говорила вещи, которые кто-то должен был ему сказать. Она заботилась о нем. О, только посмотрите! За бутылкой с молоком в холодильнике спрятана кастрюлька, куском швейной нитки к ней привязана записка, аккуратно проколотая сверху, чтобы пропустить нить: «Для Эдди». А внутри тушеное блюдо из бычьего хвоста.

Эдди было привычно разогревать тушеное мясо – она знала, что с этим он справится. И никто снаружи не будет заглядывать в дом. Обычный день, лишь забот немного меньше – вот что его ждет.

Утром в Успение в доме Лины зазвонил телефон. Это была миссис Марини. Она восторженно поведала, что придумала, чем занять Чиччо на день. Лина не понимала, почему подобная процедура требует такой секретности, но решила не уточнять. (По правде говоря, они были уверены, что Лина вскоре захочет поближе узнать Чиччо, которого они считали интересным мальчиком. Все, кроме Лины. Впрочем, ужасным она его тоже не считала. Он не будил в ней воспоминания о лучших и худших временах. Не вызывал пренебрежительное отношение. Не вызывал вообще никаких чувств.) Миссис Марини продолжала называть Чиччо «он», «его» или «мальчик», словно имя его стерлось из памяти, и Лина невольно задавалась вопросом, не начались ли у той проблемы с памятью.

Лина не сказала в трубку: «Я буду тридцать лет оплакивать тебя после кончины».