Конец большого дома

Ойта, опустив голову, сидел на краю нар, и никто из взрослых не догадывался, что творилось у него в душе; он знал, что с этого времени будет вечно презираем дедом, все его будут считать неполноценным человеком, но побороть себя Ойта не мог: перед глазами все продолжала корчиться и царапать скрюченными пальцами грудь бабушка, казалось, он даже слышал исступленный кашель умирающей.

Жена Питроса поставила низенький складной столик, разложила еду, подала медный кувшинчик разогретой водки и пригласила гостей.

— Извини меня, дянгиан, — сказал Василий Ерофеевич. — Я не могу пить, есть, вот так сыт. Пойду к Лэтэ Самару, он звал.

Питрос знал, если доктор скажет слово, то никогда не переступит через него, и он только ради приличия продолжал уговаривать его выпить чашечку водки.

— Ничего не сделаешь, — сдался он наконец. — Иди к Лэтэ, скажи ему, я простил его, он поймет. — Питрос понизил голос: — Ты шаман, видно. Мальчонка курил, а ты одним словом заставил отказаться от трубки. Зря это. Зря!

— Нет, не зря, дянгиан. Если хочешь, чтобы молодежь росла сильной, здоровой, не разрешай курить и водку пить. Это вредно. Очень вредно!

— Мы курили, пили — вот, дожили…

— Есть сильные и слабые люди, разные есть люди. Да, вы сказали, меня отвезут в Мэнгэн?

— Отвезем, отвезем, солнце к западу склонится, и сильная упряжка выедет из Болони.

Питрос сдержал свое слово. Когда Василий Ерофеевич вернулся в его фанзу в четвертом часу, на берегу стояли две готовые к отъезду упряжки: одна, нагруженная продовольствием, — Баосы, другая предназначалась доктору.

— Оставили… Полокто отказался вернуться, в тайге слово давал, сволочь, сына взамен отдал… Пиапон… тот не вернется, — говорил Баоса, когда Василий Ерофеевич входил в фанзу.

— А-а, доктор! Всех лечил? Все теперь здоровы? — начал расспрашивать Питрос. Он был сильно выпивши, стоял перед доктором покачиваясь, как дерево во время сильного ветра. Оставайся, Харапай, мы тебя кормить будем, поить будем. Оставайся!

— Так вы все у торговца в долгу останетесь, не прокормите меня, — пошутил Василий Ерофеевич.

— Найдем еду, только оставайся, без торговца мы прокормим. Ты хороший человек, ты доктор. Ты шаман.

— Нельзя, дянгиан, надо на месте быть, начальство будет сердиться.

Питрос с домочадцами, соседи, Лэтэ с детьми вышли провожать Василия Ерофеевича. Пьяный Питрос обнимал его и просил приехать летом. Молодой каюр отвязывал веревку, которая удерживала упряжку, собаки залаяли, вожак с нетерпением оглядывался на каюра, готовый по первому окрику устремиться вперед.

В это время прибежал с верхнего конца стойбища молодой охотник, ухватился за руку Питроса и закричал:

— Беда! Беда, дянгиан, озерские приехали, в Полокане люди вымерли, страшная болезнь!

— Кто вымер? Какая болезнь? — раздались голоса.

— Токто приехал, больного оспой привез!

— С ума он сошел?! Что он сделал?! Эй, люди, бегите из стойбища, оспу привезли!

Василий Ерофеевич не разобрал тревожного сообщения гонца, но общее волнение передалось и ему. На его вопросы наконец ответил Лэтэ:

— Оспа — страшная болезнь, озерские привезли умирающего.

Люди побежали на верхний конец стойбища посмотреть на прибывших. Василий Ерофеевич бежал к толпе, обгоняя женщин и пьяных мужчин. На берегу у самой крайней фанзы, там, где лед припаялся к прибрежным камням, стояли две оморочки на полозьях, запряженные в упряжки. Вокруг оморочек столпились болоньцы, одни пришли, гонимые любопытством, другие — состраданием, третьи — чтобы проявить свою власть и силу. Возле оморочек, опершись на палку с железным наконечником, стоял в решительной позе Токто; лицо его было бледное, усталое, но глаза горели странным голубым огнем. Перед Токто прыгал и размахивал руками шаман Хото Бельды.

— Ты, Токто, таежные законы нарушил! Тебя за это убить мало! — кричал он, разбрызгивая пену изо рта. — Все люди при этой страшной болезни убегают подальше от людей в тайгу. А ты, росомаха, ты нарушил этот закон!

Токто презрительно взглянул на него и проговорил хриплым голосом:

— Хото, я тебя больше шаманом не считаю, ты обманщик. Не ты ли предсказывал, что следующий мой ребенок выживет?

— Не о ребенке разговор! Уходи, сейчас же уходи из стойбища куда глаза глядят!

— Ребенок мой умер. Что теперь скажешь?

— Уходи, сейчас же уходи в тайгу!

— Я не зверь, я человек! — вдруг взорвался Токто. — Чего ты гонишь меня в тайгу? Я не лось, не медведь, я — человек! Понял, сучий сын? Большая беда пришла к нам, куда я должен идти, где должен искать тепло и поддержку! У зверей? В тайге? Нет, я человек и пришел к людям просить помощи.

— Ты смерть привез с собой, люди теперь должны покинуть стойбище и бежать в тайгу.

— Ты нехорошо поступил, Токто, — сказал кто-то в толпе. — Умирающего привез да грязную, только что родившую женщину… Это большой грех, беда может случиться…

Токто поднял обе руки и, точно собираясь кого-то ударить, размахнулся палкой.