Конец большого дома

— Люди! Сородичи! Неужели вы меня вновь гоните в тайгу, одного с умирающим братом… Я пришел к вам потому, что при людях легче пережить всякую боль, я… — Токто поперхнулся и добавил уже тише, опуская палку: — Что же, если гоните — уеду. А тебе, Хото, я больше не верю.

Токто окинул шамана полными злобы глазами и отвернулся. Краем глаза он видел бегущую к оморочке толпу. Он наклонился над Потой, поправил одеяло на нем, встретившись с его воспаленными глазами, быстро отвел взгляд. Тут кто-то встал рядом с ним, наклонился над Потой. Токто даже не удивился, увидев рядом с собой русского. Его сейчас, пожалуй, нельзя было удивить ничем на свете; после того, как его верные друзья, сородичи, прежде всегда готовые помочь в любой беде, решили выгнать его из стойбища безо всякого сочувствия, он уже не был способен удивляться чему-нибудь.

— Оспа, — сказал русский. — В другой оморочке тоже больные оспой?

Но ожидая ответа, он подошел к другой оморочке, осмотрел лица, руки Идари и Кэкэчэ, взглянул на новорожденного.

— Друзья, друзья, все отходите от оморочки! — сказал Василий Ерофеевич. — Подальше, подальше. А вы как себя чувствуете, не болеете? — спросил он Токто.

— Некогда болеть, — не очень дружелюбно ответил Токто.

Василий Ерофеевич подошел к Питросу.

— Вы самый уважаемый человек в Болони, вас все слушаются, скажите людям, чтобы никто из Болони не выезжал без вашего и моего разрешения. Я буду делать… — Василий Ерофеевич не нашел подходящего нанайского слова и сказал по-русски: — Буду делать прививки.

Пока Василий Ерофеевич договаривался с Питросом о фанзе, где можно было бы поместить больного, из толпы вышел Баоса и неторопливо подошел к оморочкам. Он отвернул одеяло Поты, пристально посмотрел в опухшее в язвах лицо, но, не узнав беглеца, подошел к другой оморочке.

— Отец! Отец! — простонала Идари, увидев наклонившегося над ней Баосу, и из открытых, расширившихся ее глаз потекли крупные слезы.

Баоса вздрогнул, услышав голос дочери, тугие желваки задвигались на челюстях, он что-то хотел сказать, но в это время раздался громкий, недовольный визг новорожденного.

— Сын родился, отец, — прошептала Идари. — А отец его умирает… все умирают…

— Это Пота? — только спросил Баоса.

— Да, это Пота, — ответил за Идари подошедший к ним Токто. — Говорят, ты искал его повсюду, чтобы убить, вот он и вернулся сам, привез сына, жену. Его сейчас легко убить, он шевельнуться даже не может…

— Ты кто такой? Почему так со мной разговариваешь? — закричал разгневанный Баоса.

— Я его названый старший брат, это я его скрывал.

Баоса встретился с полыхавшими голубым огнем глазами Токто и подумал: «Злой, как тигр».

— Если убьешь его — закопаю здесь, если оставишь в живых, то увезу в тайгу, — продолжал Токто.

— Сам сдохнет! — выкрикнул Баоса и зашагал в стойбище.

— Может, его сына убьешь? — спросил Токто и подумал: «Что это со мной? Не с ума ли я схожу? Это все шаман Хото виноват, вывел меня из себя».

Он развернул одну оморочку в сторону озера, повернул вожака с упряжкой туда же.

— Куда вы собрались? — спросил, подбегая к нему Василий Ерофеевич.

— В тайгу, к зверям; если люди не помогают, может, звери помогут.

— Никуда не поедете. Я доктор, я лечу людей от всех болезней. Я буду лечить вашего брата.

— Шаман меня выгоняет…

— Шаман одно, я другое. Если шаману не нравится, пусть он сам бежит в тайгу. Больной и женщины с малюткой замерзнут, пока мы спорим. Фанза уже есть, перенесем больного.

Василий Ерофеевич остался в Болони, хотя знал, что если не переедет через Амур завтра, послезавтра, то останется в стойбище до тех пор, пока Амур не очистится ото льда. Но оставлять тяжело больного Поту, все стойбище, которому угрожала эпидемия оспы, ему не позволяла человеческая совесть и совесть врача. С волнением принялся Василий Ерофеевич за прививки, он обошел каждую фанзу и только в четырех фанзах не нашел жителей, бежавших в тайгу вместе с шаманом.

Без прививки уехал из Болони и Баоса с внуком. По узкой протоке он выехал на торосистый Амур и погнал собак по еле уловимой подтаявшей дороге. Встречный ветер дохнул в лицо, обжег вечерним морозцем, и Баоса почувствовал себя освеженным, голову перестало ломить.

Баоса вспомнил, как он бессмысленно истратил лето в поисках беглецов, которые прятались на Харпи, как он впустую старался вновь собрать большой дом. Все это было глупо, как теперь он сам понимал: развалившуюся под тяжестью груза нарту можно починить, но если эту же нарту нарочно разломает человек, ее уже не соберешь, не отремонтируешь. Не так ли случилось с большим домом? С побегом Идари большой дом дал трещину, но его можно было отремонтировать, а с уходом Пиапона и Полокто дом совсем развалился, его уже никто не мог сколотить.

«Что теперь говорить, старшие сыновья не вернутся, Идари уже с сыном, — думал Баоса и вдруг поймал себя на том, что думает о дочери без прежней злобы. — Пусть живут… Фарфоровая чашечка разбилась, никто еще разбитую чашку не склеивал. Пусть… разбита так разбита… немного осталось жить…»