Конец большого дома

Пока носили мясо к берестяной юрте — хомарану, — прошла гроза и выглянуло свежее, словно умытое дождем солнце. Охотники сняли халаты, отжали воду и повесили на кустах сушить. В это время приподнялась прикрывавшая вход в юрту камышовая циновка, и оттуда вылез отоспавшийся, бодрый Полокто. Увидев гору мяса, он осклабил зубы в улыбке:

— Удачная была охота, хорошо, что выше поднялись, остались бы со мной — ничего не увидели бы. Что встретили?

— Мы с Потой изюбрей встретили, а Дяпа — лося, — ответил Пиапон.

— Пантачи?

— Пантачи.

— Эй, женщины, один котел можно освободить, мясо варите, лучшие куски варите, — приказывал Полокто.

— Ты когда вернулся? — спросил Пиапон.

— Что мне там делать? Зверя нет, я на другое утро вернулся.

В сторонке от юрты кипели два широких чугунных котла, в них стояли свернутые трубы бересты, клубился пар, как из труб, русских железных лодок. А вокруг котлов, в травах, в кустарниках, белела, как лебяжий пух, берестяная мездра. Пиапон прикинул на глаз кучу отпаренной бересты и ту, которая отпаривалась, — выходило едва-едва на два летника-хомарана.

— Чем зря комаров там кормить, я решил бересты больше заготовить, — продолжал Полокто.

— Здесь всего на два летника хватит.

— Нам две юрты надо — мне и тебе.

— А как Дяпа? Он женился…

— Ничего, в старом проживет…

Пиапон подошел к куче отпаренной бересты, помял толстые желтые куски, они были мягкие, как лосиная кожа, средней обработки. Майда с Агоакой, обжигаясь, сняли с котла толстую берестяную трубку, и Пиапон на глаз определил, что береста недопрела, слишком груба и жестка и сразу же растрескается, как только начнут ставить юрту.

— Лучшая береста, сам снимал с деревьев, для твоего хомарана старался, — подмасливал Полокто.

— Может, мне ту кучу отдашь?

— Бери, если хочешь. Чего нам делить, мы в одном большом доме живем.

«Зачем я все время о нем плохо сужу? — подумал Пиапон. — И верно, в одном доме живем, все, что есть у нас, — все наше поровну».

— Береста никогда не бывает лишней, — сказал он вслух, — будем еще готовить.

Женщины, настороженно прислушивавшиеся к разговору братьев, согласно закивали головами: кому, как не им, больше всех нужна береста? Туески для ягод, матаха для разделанной рыбы и для отсеивания от ягод мусора, туески для храпения круп, соли и других продуктов, шкатулочки, коробки для белья, для тканей и различная посуда для еды — все это женщины готовят из бересты.

— Вот хорошо! Ага, мы еще дней десять проживем здесь! — воскликнула Идари, бросив быстрый взгляд в сторону беседовавшего с Калпе Поты.

А Исоака будто нечаянно прикоснулась к руке мужа и прошептала:

— Ты не ходи на охоту, отдай оморочку и ружье Калпе.

Дяпа, осчастливленный вниманием молодой жены, готов был остаться с ней хоть на весь год в глухой тайге, ни с кем не встречаться, только слушать ее птичье щебетанье и ощущать ее близость.

Еще десять дней мужчины и женщины бродили по тайге и снимали с деревьев бересту. Возле хомарана днем и ночью горел огонь под двумя черными котлами, свернувшаяся в трубы кора набухала от пара. Вечерами охотники уезжали на ближайшие озера и просиживали в карауле, откармливая голодных комаров до подъема солнца.

Пота остался с заготовителями, для виду собирал бересту, как и все охотники, выезжал на выслеживание зверей, но после вечерней зорьки возвращался на стан и просиживал возле котлов до утра, подбрасывая дрова в ненасытный огонь. Он несколько раз встречался с Идари, но не мог ей высказать свои сердечные чувства, потому что всегда с ними рядом не ко времени оказывалась Агоака, она уверяла, что приходит слушать сказки Поты.

«Дура, стал бы я сказки рассказывать, если бы не было тебя рядом», — сердился Пота, но все же начинал новые сказки, больше о том же молодце-баторе, который громил стойбища своих врагов, женился на их дочерях и на шаманках.

Только однажды Поте удалось вдвоем с Идари прокоротать теплую июльскую ночь. Молодой охотник нетерпеливо тогда обнял и прижал к себе дрожавшую, как талинка на ветру, возлюбленную.

— Увижу я тебя, ноги мои начинают дрожать, грудь начинает распирать, будто что там внутри набухает, — шептал он, стараясь унять охватившую его дрожь. — Я тебя люблю, слышишь, Идари, я тебя люблю! Хочешь я сейчас начну палить из ружья по звездам, хочешь? Хочешь я сейчас закричу, буду кричать на все озеро, на всю тайгу, на всю марь, что я тебя люблю? Пусть все знают о моей любви!

— Не надо, не стреляй, не кричи, — шептала Идари, закрыв глаза. — Люди услышат, что скажут?

— Если ты меня любишь — я ничего не боюсь, пусть братья твои узнают…

— Не надо…

— Ты не любишь меня? Не любишь?

— Зачем так говорить? Сам знаешь, ты же мужчина, — Идари спрятала лицо на груди юноши, — я о тебе всегда думаю… Но отец меня отдает другому.

— Кому? Почему? — встрепенулся Пота. — Я… нет, я тебе не разрешу, слышишь? Как ты?