Конец буржуа

В середине ноября сыграли свадьбу. Она была очень пышной. За свадебным столом собрались все Рассанфоссы. Не было только Симоны, которая все еще не могла простить Леону его поведение у них в доме, Гислены, по-прежнему заточенной в Распелоте, и Арнольда, охотившегося в Ампуаньи и глубоко равнодушного ко всему, что касалось семьи. Провиньяны же, напротив, в полном составе присутствовали на этом торжестве, еще больше упрочившем коалицию власти и капитала. Союз этих двух могущественных семейств, упоенных гордостью и богатством, представал здесь во всем своем величии и во всей своей слабости. Оба они владели теми прерогативами, на которых зиждется царская власть, и вместе с тем те и другие уже были поражены смертельными язвами: кровь их была отравлена, совесть продана, семейные узы порваны. Еврейская буржуазия, которой спекуляции Жана-Элуа и женитьба Эдокса позволили вторгнуться в дом Рассанфоссов, хлынула туда целым потоком. Головы акул, ястребиные клювы столпились у стола Жана-Оноре. Старуха Барбара и Вильгельмина были в этом доме единственными, в ком еще жила вера предков, их упование на милость божью.

В Жане-Элуа и его жене свадьба эта пробудила досаду и зависть. Они не без горечи вспоминали другую свадьбу, где все было неприязнью и взаимным обманом. Особенно тяжело было Аделаиде. Думая о том, каким позором она покрыла себя в тот день, она все еще никак не могла успокоиться. Рядом с этой влюбленностью жениха и невесты, рядом с этой гармонией, перед глазами ее вставала отчужденность, непримиримая ненависть тех, их надругательство над святыней брака. Контраст был настолько велик, что ее материнское сердце обливалось кровью и про себя она проклинала их счастье.

Супруги Жан-Оноре пригласили на свадьбу Лавандома и Гислену. Но в ответ они получили только коротенькую записку племянницы, где та очень уклончиво отказывалась и просила ее извинить. Опасаясь, как бы ее отказ не повлек за собой обиды, Аделаида объявила всем о беременности дочери и этим сумела достаточно убедительно объяснить тот замкнутый образ жизни, который вела Гислена. Известие это явилось большой неожиданностью для всех родных.

Это новое свадебное торжество ознаменовалось прежде всего сговором между обоими братьями и Рабаттю, которому способствовали несколько слов, произнесенных Пьебефом-младшим, мужем Сибиллы. После всех возлияний Амабль Пьебеф, перебродивший, как те навозные кучи, из которых он извлекал доход, воскликнул:

— Пускай жильцы наши умирают сотнями, тем лучше для нас. В конце концов город заберет себе весь квартал. Этого требуют интересы общества. Мы люди честные и хотим нашим согражданам только добра. Во всем виноват муниципалитет. Допустимо ли, чтобы он так долго терпел этот рассадник заразы, столь опасный для всего населения? Это же черт знает что такое.

Его нездоровое, бледное лицо дышало негодованием. Он с возмущением говорил об этих грязных кварталах, об этих липких клоаках, которые они же сами, чтобы осуществить мерзейшую из своих махинаций, бросили на произвол судьбы, сделав их распространителями зловония и всевозможных болезней.

Слова Пьебефа не вызвали ни в ком ни малейшего протеста. Рассанфосс, Кадран и вся клика его курчавых сообщников поняли, что Пьебефы решили извлечь из своей недвижимой собственности все, что только можно, и выжать из жильцов последние жизненные соки.

Рабаттю, весь порозовевший, покачивал своей маленькой головкой в такт какому-то танцу с фигурами и слушал, не говоря ни слова. Когда настало время курить сигары и мужчины удалились в кабинет молодого адвоката, он подошел к Пьебефу-младшему и с добродушной, несколько детской улыбкой, которая отлично скрывала его коварство, шепнул ему:

— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Подумай только: если бы вдруг в твоем квартале разразилась сколько-нибудь значительная эпидемия, муниципалитету сразу же пришлось бы экспроприировать все дома. Вот было бы дело… Да и какое еще дело. А барыш — пополам, идет? Мы скупим камень и построим из него новые здания… Надо только, чтобы эпидемия эта распространилась по всему кварталу… Понимаешь?

Об этом страшном плане он говорил с самым благодушным видом. Улыбка его перекинулась и на глаза, лицо еще больше порозовело. Это была счастливая улыбка палача, который глядит, как его жертва поджаривается на огне…

— Мы же на этом заработаем миллионы, дорогой мой, не считая той суммы, которую нам заплатят за экспроприацию. И предлагая тебе участвовать в этом деле, я просто-напросто оказываю тебе дружескую услугу. Стоит мне только слово сказать Акару, как он вцепится в это обеими руками. Но справедливость требует, чтобы заработал и ты, — участок-то ведь твой.