Конец буржуа

Всю ночь мы не запирали дверей, прислуга была вся на ногак. И вот уже под утро откуда-то приплелся ее дог. Ты слышишь? Он вернулся один, без нее!.. В глазах у меня потемнело. Леони унесла меня и положила в кровать. Больше я ничего не помню; помню только, что, когда я открыла утром глаза, Леони была у моей постели. Она сказала мне, что Симона только что вернулась и сразу же уснула. И это была правда: когда я вошла, она спала так, как спит сейчас… Уже целых шесть часов она спит мертвым сном.

Ренье покачал головой.

— Бедная моя мамочка. Да, я все понимаю.

А сам думал:

«Значит, во мне еще сохранилось немного любви к ней. Странно это».

Он подошел к Симоне, наклонился, ощутил ее тихое дыхание, посмотрел на покрытые царапинами тонкие руки.

«Какая-то таинственная история, — сказал он про себя. — Тут все может быть».

Одна из горничных подобрала брошенную возле кровати одежду Симоны. Она была мокрая и вся затвердела от мороза. Горничная повесила ее просушить на кресло у камина. Г-жа Рассанфосс жестом указала на нее сыну.

— Да, — сказал тот, — я вижу. Оставь нас одних. Если, проснувшись, она тут же увидит тебя, это может ее испугать. Не надо заставлять ее сразу все вспоминать. Да потом ты и о себе должна подумать… Ляг, отдохни немного. Я побуду с ней, я попытаюсь все разузнать. Ступай и положись на меня.

На Аделаиде лица не было, ее трясло, как в лихорадке. Наконец она все же согласилась уйти, Ренье остался один. Вытянувшись в кресле, он не спускал глаз со спящей Симоны. Она спала невинным сном ребенка; ее совсем еще детская грудь мерно вздымалась под одеялом. И он снова задумался над вопросом матери.

«Что же с нею случилось?»

И вот вся горечь, скопившаяся в его душе от ощущения собственного уродства, вся боль, которую ему, жалкому выродку, пришлось претерпеть от людей и которая сближала его с этой угасающей девочкой, вылились в злую иронию.

«Да! Да! Это начало разрушения, начало великого бедствия. Рассанфоссы гибнут, и к одним эта гибель приходит через голову, а к другим — через брюхо. Семья паша чересчур возгордилась. И наказали нас так именно потому, что больше всего грешили наш мозг и чрево, У этой крошки та же болезнь, что и у всех Рассанфоссов, — у нее кружится голова. Она, бедная, сходит о ума, оттого что не может улететь! Да, но только кому же под силу разобраться в ее сумасшествии? Никому, даже мне! Она носит в себе всю бездну Рассанфоссов, бездну, от которой темнеет в глазах. У нее в голове сейчас так же, как на дне «Горемычной», — темно и пусто… Вот что самое страшное! И все-таки она лучше всех нас — это цветок, выросший среди навозной кучи, в которую превратилась наша семья. Да! Да! Напрасно отец копит свои миллионы. Настанет день, когда уже некому будет их пустить по ветру».

В середине дня Симона слегка зашевелилась под одеялом. Казалось, она еще не очнулась от какого-то глубокого обморока, и все тело ее было сковано сном. Потом, узнав Ренье, она придвинула голову к краю подушки.

— Здравствуй, милый Рен.

— Здравствуй, сестренка. Тебя разве не удивляет, что я сейчас здесь, рядом с тобой?

— Нисколько. А почему бы мне удивляться?

Кончиками пальцев она погладила себе лоб.

— Погоди… Ах, верно, тебя вчера ведь здесь не было… А за это время действительно кое-что случилось, да, кое-что…

Он погладил ее по волосам.

— Да, уж наверное, случилось, раз ты целый день спишь. Но ты зато не спишь по ночам. Я уверен, что ты видела во сне что-нибудь очень хорошее.

Она стала припоминать, делая отчаянное усилие над собою, наморщив лоб и как будто вглядываясь себе в душу, где все было мутной мглой. В конце концов, словно досадуя на этот провал, она прищелкнула языком и с какой-то безнадежностью всплеснула руками.

— Все как в тумане.

Легко и осторожно Ренье закрыл ей веки.

— Ладно, не думай сейчас об этом. Ты мне потом все расскажешь.

Прикосновением пальцев он как бы стремился отогнать ее медленно пробуждавшиеся воспоминания. Она снова забылась. Он услыхал, как в сладкой дремоте она шептала.

— Мне хорошо… Как будто я уже не живу.

Затем, лежа с закрытыми глазами, с легкой доверчивой улыбкой на лице, обласканная его тихими словами и как будто все еще видя перед собой только что пережитую сказку, она заговорила: