Конец буржуа

С этих пор расчетливый ум банкира как будто ему изменил. Воображение Жана-Элуа рисовало новые тайники, сокрытые в земных глубинах, удивительные часовни, в которых люди молятся его славе. Судьба прежних «подземных крыс», первых представителей его рода, живших жизнью троглодитов, судьба, которая дала ему возможность теперь так кичиться собою, незаметно для него самого возвращала его снова к первоистокам его бытия. Слепой инстинкт неожиданно пробудил в душе этого тщеславного буржуа воспоминание о пещерном веке, о незапамятных временах, когда его предки долбили камень. Он пережил головокружительную тягу к той яме, в которой они сложили голову и которая потом становилась шире и шире, к той самой яме, где первые Рассанфоссы, доблестные мужи, перенесшие неслыханные лишения, люди долга и веры, заслужили, чтобы черный бог Ветхого завета приоткрыл им свое лицо.

Вначале Аделаида не одобряла этих дорогостоящих затей; но мужу удалось убедить ее, что это выгодно и может стать источником больших прибылей. Он приводил в пример владельцев других поместий, которые разбогатели после того, как на их землях обнаружены были пещеры. Они поступят так же, как те, и установят плату за право осмотра.

Чтобы покрыть все эти расходы, семья стала экономить на всем, даже на еде; они отказались от поездки в Остенде, которую обычно совершали каждый год, чтобы пожить там на собственной вилле; они перестали приглашать гостей в Ампуаньи на охоту. И только по воскресеньям, после утренней мессы, у них в замке обедал их капеллан, славный старик, который жил в большой бедности. Иногда они приглашали кого-нибудь из своих именитых соседей, мэра, окружного судью. Раз в месяц их навещал ездивший по делам Кадран. В такие дни они вознаграждали себя за ту весьма скромную пищу, которая подавалась к столу в остальные дни недели. Вместе с этим новым образом жизни в доме воцарилась тяжелая, томительная скука. Арнольд был в Марокко, и его шумные выходки уже не оживляли этой гнетущей тишины. И только где-то вдалеке слышались замирающие на покрытых коврами лестницах осторожные, мышиные шажки Симоны, этой странной девочки, при малейшем шуме боязливо прятавшейся за дверь.

Жан-Элуа впал в уныние; с наступлением летних месяцев вечера, которые он проводил вдвоем с женой, становились все длиннее, они вселяли в него все большую грусть.

— Как, это ты, Ренье!

Сын его приехал поздно вечером с парижским курьерским поездом. Он проигрался и дал слово, что сейчас же уплатит свой долг. Медлить было нельзя. Войдя к отцу, он стал просить его дать ему пять тысяч франков, которых у него не хватало. Этот день принес Жану-Элуа горькое разочарование. Сколько было потрачено трудов, а судьба так и не смилостивилась над ним: вместо диковинных лабиринтов, вход в которые должен был открыться за скалой, там оказались глухие стены и никаким бурильным машинам не удалось их пробить. И вот теперь, когда сын стал вымогать у него деньги, которыми он так дорожил, Жан-Элуа вспылил, лицо его налилось кровью.

— Пять тысяч франков! Да ты с ума сошел! Не думай, пожалуйста, что у твоего отца черствое сердце. Я знаю, что такое молодость. Только ваша молодость, сударь, что-то уж чересчур затянулась. Вот как! Что же, вы полагаете, что ваш дед Жан-Кретьен схоронил себя заживо в «Горемычной» для того только, чтобы вы жили по-княжески, и что я, его сын, работаю как каторжный, чтобы вам досталось побольше в наследство? Ваша мать лезет из кожи вон, чтобы сколько-нибудь сэкономить на расходах по дому. Пять тысяч франков! Да на эти деньги целая семья может жить!

Репье придвинул стул и водрузился на него. Его еле было видно из-за высокого стола, заваленного разными планами, кипами бумаг, грудами документов, в которых сходились нити бесчисленных спекуляций и коммерческих сделок, составлявших жизнь этого неуемного труженика. Ренье не привык слышать от отца такие громовые речи; в обычное время Жан-Элуа был человеком неразговорчивым.

— Я вижу, ты сегодня не прочь поговорить. С тобой это не часто бывает. Что же, давай поговорим. Нечего греха таить, я играл и вот проигрался. Мне нужны пять тысяч. Тебя это пока что не разорит. Не такая ведь уж большая сумма. Маменьке нетрудно будет ее сэкономить. Ты обвиняешь меня, говоришь, что я живу на широкую ногу. А кто же в этом виноват, отец? Так меня воспитали, таким я и вырос. Ведь я не какой-нибудь круглый дурак, я мог бы трудиться, как все люди. Но никто меня этому не учил, никто ни разу не говорил мне, что настанет день, когда мне придется зарабатывать на хлеб. Так пойми же, я вел себя так, как все лентяи, я развлекался, как мог, я хотел совсем заглушить свой бедный ум — он ведь возмущался, что не находит себе никакого применения.

Жан-Элуа ударил ладонью по столу.

— Хватит! Не дело детей судить отца. Этих пяти тысяч ты от меня не получишь.

— Прости меня, отец, я их получу… Мое преступление не столь уж велико, и я говорю с тобой, как подобает почтительному сыну. Неужели люди должны будут думать, что Рассанфоссы платят миллион за бесчестие дочери, а к сыновьям у них нет снисхождения?