Конец буржуа

После ее отъезда супруги Жан-Элуа старательно избегали всяких разговоров о совершившемся. Казалось, самое имя дочери — имя Гислены — умерло в стенах, где она росла, где в звуках этого имени как бы воплотилась все, чем жила семья. Теперь это имя воскресало там не иначе, как окруженное любопытством и злорадством. Кадран, приезжая в замок, не без иронии справлялся о «виконтессе». Он замечал, что после этого г-жа Рассанфосс начинала смущенно глядеть на мужа. Жан-Элуа тотчас же отворачивался и старался казаться равнодушным; отвечала в конце концов Аделаида, но как-то уклончиво, не сообщая при этом ничего нового. Затем наступало молчание. Кадран вынес убеждение, что они замалчивают тайну, которая уже известна всем, и стараются делать вид, что ничего не знают. Этот рослый увалень, любивший пошутить, этот принарядившийся фермер, от которого пахло навозом и лошадьми, вернувшись домой, потешался в кругу семьи над печальными результатами женитьбы, из которой супруги Жан-Элуа сделали настоящий заговор, рассказывал о том, что виконт водит свою любовницу по ресторанам Парижа. Все было ясно: они стали дойной коровой для этого продувшегося дворянчика, который теперь отличным образом жил на приданое жены, совершенно игнорируя ту, которой он был обязан всем своим благополучием.

Мрачная неприязнь обоих семейств к Гислене за то превосходство перед ними, которое ей давал дворянский титул, ничем уже не сдерживалась. Жан-Оноре долго не был уверен, что его старший брат осведомлен обо всем. Теперь, однако, его сомнения рассеялись.

Обоих братьев связывала самая искренняя дружба, тем не менее адвокат при всей его внутренней порядочности оказался втянутым в это соперничество отцов и не мог избежать чувств, которые он, несомненно бы, осудил в другом: ему приятно было узнать об этой неудачно сложившейся семейной жизни. «Жан-Элуа, — думал он, — породнившись с Лавандомом, отрекся от своих предков. Он, Жан-Оноре, выдаст своих дочерей только за представителей буржуазии, он не изменит своему классу. С Эдоксом, правда, дело обстояло иначе, в дом их вошла эта баронесса Орландер, но ведь то был брак по расчету, и к тому же ее титул, купленный за миллионы и бывший всего-навсего позолотой банковской фирмы, совершенно растворялся в имени Рассанфоссов».

Жан-Элуа и его жена были единственными людьми, до слуха которых не долетала эта новость, вызвавшая целую бурю лицемерного негодования, но при всем том осчастливившая завистливые сердца. Да, вероятно, и от них люди не стали бы ее скрывать, если бы только были уверены, что они ее действительно не знают. Но все хранилось в секрете именно потому, что известие об этом новом позоре, как все полагали, не явилось бы для них неожиданным и не могло бы уже ничего прибавить к их горю.

Аделаида перечитала письмо: ей хотелось о чем-то попросить мужа, но она почувствовала, что внутри у нее все холодеет, и не посмела. Жан-Элуа взял перчатки, застегнул портфель, надел шляпу; снизу донеслось бренчание сбруи и фырканье лошадей. Он пришел проститься с женой. И вот она решилась:

— Послушай! Одно только слово… Не уезжай сейчас, мне бы не хотелось… Ах! Я понимаю, что она хочет от нас скрыть. Я читаю все эти ужасы между строк ее письма. Я плачу, и слезы избавляют меня от страдании, но ведь она-то страдает как раз оттого, что не может плакать. Это ее мучит, недаром она твоя дочь: в ней больше от Рассанфоссов, чем от моей родни; словом, я дольше не в силах это выносить, от этой муки у меня все ноет внутри. Я умру в дороге. (Около недели уже она была больна опоясывающим лишаем, который впивался в ее тело, как власяница, и причинял жестокие страдания.) Поезжай и скажи ей что-нибудь в утешение от нас обоих.

Жан-Элуа от удивления открыл рот, взглянул на жену, а потом крепко сжал ей обе руки.

— Мне пора на поезд, дорогая. Мы поговорим об этом вечером.

Она вцепилась ему в руку.

— Нет, ехать надо сейчас, сегодня, надо послушаться зова сердца. Не следует упускать случая сделать человеку добро. Ведь в жизни самое главное — это любить своих детей… Даже если все от них отвернутся, мы не должны их покидать. И потом, вспомни только: она ведь тоже, как и другие, была когда-то десятилетней девочкой, малюткой мы носили ее на руках. Вглядываясь в прошлое, мы видим в наших детях то лучшее, что в них есть…

Он поднял со стола кипу бумаг, а потом бросил ее обратно и придавил кулаком; от волнения руки у него дрожали, он то и дело раздувал щеки, ярость его искала выхода. Наконец он воскликнул:

— Что это ты выдумала! Я ведь поклялся, что ноги моей не будет у него в доме. Знаешь что, — вся эта чувствительная комедия меня нисколько не трогает. Разве она думала о нас с тобой в тот день, когда… Ладно, хватит, хватит! Не заставляй меня больше вспоминать об этом ужасе.

— Несчастный! — вскричала г-жа Рассанфосс. — Но ведь в конце концов это же твоя дочь.

Он резко взмахнул рукой.

— Это неправда! Моя дочь! Нет, она мне больше не дочь. Дочь моя так бы не поступила. Сами мы еще хорошенько не знаем, чья в ней кровь.