Конец буржуа

«Надежды мои не оправдались, Господь оставил тебя. Отец твой и дед не делали в жизни ни шага без его благословения. Нарушая божью волю, ты забываешь, что его щедротам Рассанфоссы обязаны всем своим состоянием. («Маменька уже заговаривается», — подумал он.) Это божьи деньги, и заработаны они истыми христианами. Я не стану покупать ваших акций».

После всех трудностей, которые потребовалось преодолеть, чтобы пустить дело в ход, Жан-Элуа стал гордиться тем, что сумел окончательно утвердить владычество Рассанфоссов.

В течение двух недель он усердно трудился, приходил первым в контору, посылал телеграммы, составлял письма, вскрывал почту, проверял огромные счета, над которыми приходилось подолгу биться его служащим. Радостное возбуждение, которое он умел скрывать в их присутствии, прорывалось только вечерами, когда он приходил домой, чтобы отдохнуть, и оставался с глазу на глаз с женой.

Он дважды был женат, и обе женитьбы его, между которыми прошло не слишком много времени, свидетельствовали о точном расчете этого прирожденного дельца. Женившись сначала на одной, а потом на другой дочери крупного фабриканта крахмала Пирсона, он сосредоточил в своих руках все капиталы этой богатой фирмы.

IV

В их грузном, роскошно отделанном особняке на улице Луа весь второй этаж был отведен сыновьям — Арнольду и Ренье, и дочерям — Гислене и Симоне.

Имена, которыми Рассанфоссы нарекали своих детей, изменялись с изменением общественного положения отцов. На место грубых, простонародных имен, дававшихся в память древних героев, в календарях нашлись имена утонченные и гораздо более благозвучные.

После всех неудач, раз и навсегда преградивших ему путь к дипломатической карьере, Арнольд начал вести праздную жизнь, развлекаясь охотой, объездкой лошадей и столярным ремеслом. Крупный, толстый, коренастый, и фигурой и лицом похожий на гориллу, пристрастившийся к ничегонеделанью, он телосложением, необузданной силой и страстью к физическому труду напоминал своего деда Жана-Кретьена, дородного силача, который, спустившись в недра «Горемычной», свободно справлялся там один с работою троих углекопов. В светском обществе Арнольду всегда становилось не по себе; в опере он обыкновенно засыпал; ему бывало тесно во фраке, который трещал по всем швам на его широких плечах. Он любил на целые месяцы уезжать в принадлежавшее Рассанфоссам поместье Ампуаньи, где никого не видел, кроме своих садовников, двоих егерей и конюха, который ухаживал за его лошадьми, где пищей ему служила только убитая на охоте дичь и печеный в золе картофель и где он проводил время, строгая доски и делая ежедневно по восемь лье верхом.

Этот мужлан, которому в городе всегда бывало скучно, по-настоящему веселился только в компании деревенских парней, постоянных товарищей его забав.

Он даже возглавил сельский духовой оркестр и охотно играл с крестьянами в кегли. По временам, однако, в нем пробуждалась природная гордыня Рассанфоссов, и за обыкновенной попойкой он мог вдруг рассвирепеть. Тогда он кидался на тех же крестьян с кулаками, вымещая этим все свое презрение к ним, подобно феодалу былых времен, убежденный в том, что эти жалкие твари зависят от его милости и обязаны трудиться на него по гроб.

Ренье, этот скептик по натуре, этот изысканно-развращенный горбун, элегантный и порочный, с язвительною улыбкой на тонких губах, с похожими на кавычки белокурыми усиками, которые он разглаживал своими длинными пальцами с синеватыми ногтями, не хотел иметь ничего общего со всей остальной семьей. И только Симона, в противовес высокой темноволосой Гислене и грубому Арнольду, бледная и страдающая Симона, эта хрупкая и тонкая девочка с глубокими серыми глазами, задумчивыми и в то же время лукавыми, своей болезненной чувствительностью напоминавшая маленькую обезьянку, — только она одна и характером своим и своей печальной участью была похожа на брата. Оба они олицетворяли собою какую-то извращенность, крайнюю степень бессилия и вырождения, наступившую после той огромной затраты мозговой энергии и мускульной силы, которыми менее чем за полвека род Рассанфоссов добился неслыханного могущества. Это был тот мутный осадок, который после всей перегонки отстоялся в утробных колбах; он свидетельствовал о том, что могучие соки, дававшие некогда силу этому роду тружеников-землероек, иссякли. Оба они были зачаты с прихотливою осмотрительностью и выращены заботливо и неторопливо, в противовес их предкам, неотесанным плебеям, вызванным к жизни слепыми рывками плоти. И теперь эти последние отпрыски рода, казалось, обличали своею немощью всю порочность и гибельность нового уклада жизни.