Конец черного лета

— Вы бы знали, вы бы видели, как ко мне внимательно отнеслись, как буквально на руках носили в прямом смысле слова. — Федор задумался, отпил глоток чаю. — Вот я удивляюсь, как в сущности мало нужно, чтобы мы одних людей полюбили, а других возненавидели. А ведь считается, что надо чуть ли не пуд соли съесть вместе. — Дальский и дядя Сережа быстро понимающе переглянулись. А Федор продолжал:

— Казалось бы, ну что особенного — врачи меня лечили. А если разобраться по существу, то ведь я и человека убил, пусть подонка, но человека все же. А они меня на ноги ставили и как здорово ставили, скажу я вам, дорогие вы мои. Вот врач — хирург Галина Аркадьевна. Так она мне вот что ответила, когда я ей подобный вопрос задал: «Ты, — говорит, — Федор, для меня — просто больной человек. Я лечу тебя — твои раны, тяжелые раны. Это моя обязанность, мой долг перед обществом и перед тобой тоже. А ты уж сам решай, как будешь жить дальше, сумеешь ли в свою очередь дать что-нибудь людям. Поверь мне, подавляющее большинство из них этого стоят».

Пока Федор говорил, Евгений Петрович как-то странно вел себя. Он то вскакивал и ходил по комнате широкими и быстрыми шагами, то возвращался к столу и маленькими частыми глотками пил чай из большой алюминиевой кружки, то вновь садился рядом с Федором и не сводил с него глаз.

— А теперь, Федор, я скажу тебе самое главное. Вернее, даже не скажу, а покажу, — он протянул Федору письмо. — Ты прочтешь и сам все поймешь… — Дальский почему-то глубоко вздохнул.

Федор с тревожным чувством вынул из конверта тетрадный листок, исписанный мелким, но четким разборчивым почерком. «Дорогой сынок, — начал он читать вслух. Но постепенно голос его затухал. — Пишу тебе из больницы, в которой нахожусь уже скоро семь лет. И что я впервые за эти годы смогла тебе написать, говорит само за себя. Наконец-то мой недуг отступил, и я увидела мир. Именно увидела, так как до сих пор я просто ничего не могла осмыслить. Врачи долго боролись за меня и долго берегли меня от известия о том, что случилось с тобой, с моим дорогим, единственным, с моим голубоглазеньким Федюшей. Сейчас я уже все знаю. Невозможно передать, сынок, как я переживала, сколько ночей провела с мыслями только о тебе. Но болезнь не вернулась. Завтра меня выписывают, и скоро мы увидимся. Обнимаю тебя, мой дорогой. Твоя несчастная мама».

Завьялов не заметил, как впервые за многие годы у него потекли слезы, он слизывал их кончиком языка, то и дело сглатывая давивший горло нервный ком. Он что-то шептал и даже вскрикнул, но тут же спохватился, устыдившись своей минутной слабости.

— Ничего, Федор, ничего… — Евгений Петрович привлек друга к себе и нежно гладил его голову. Они оба молчали, но молчание это говорило им о многом.

Минуло еще несколько месяцев. В одном из своих писем Федор попросил мать приехать на свидание. «Приезжай, мама, так хочется тебя увидеть. Я уже с трудом вспоминаю, какая ты есть, вернее, какая была, когда мы в последний раз виделись». Теперь он с нетерпением ждал ее приезда.

После возвращения из больницы Федор стал значительно чаще видеть Ивана Захаровича. Кажется, ему впервые понравился его начальник. Нечаев говорил просто и спокойно, но в то же время уверенно и твердо. А нравился он Завьялову еще и потому, что с ним можно было поспорить, ему можно было возразить, если ты считал себя правым. Правда, как назло после всяческих своих возражений, обдумывая тот или иной свой разговор с начальником отряда, Федор приходил к выводу, что неправ был именно он, что возражал лишь потому, что поступал так всегда раньше. И ему становилось как-то не по себе.

— Ну почему я должен записываться в общественники? — спросил он как-то Ивана Захаровича. — Разве без этого нельзя быть порядочным человеком? Или секция совета отряда очищает от грехов? Или это — как справка об исправлении?

Нечаев старался его не перебивать. Пусть выговорится парень. Думает, задает вопросы — это уже хорошо. Такой не будет приспособленцем. Эти мысли, конечно, никак не отражались на лице Ивана Захаровича, он был весь во внимании, слушая Федора, и даже иногда кивал головой, как бы соглашаясь с каким-то аргументом своего собеседника. Но вот Федор замолк и вопросительно посмотрел на Ивана Захаровича.

— Можно и без секции обойтись, — к удивлению Федора сказал он. Нечаев понял, что наступило время для прямого ответа. — Можно было и без тюрьмы обойтись, ведь правда? — Он говорил медленно, спокойно, может, лишь с чуть большим волнением, чем обычно. — Что же получается, Федор? Отчего это у тебя на протяжении уже стольких лет никак не складываются отношения с «отрицаловкой»? Как ты думаешь?

— Вы извините, я помолчу. Лучше вас послушаю.