Конец денег

«Язык, согласно формуле Вайнрайха, это по существу „неоднородная реальность“. Нет материнского языка, но есть захват власти языком, доминирующим в политическом многообразии. Язык устанавливается вокруг прихода, епархии или столицы»47.

В некотором смысле это проявление фашизма, о чем говорил Р. Барт при вступлении в должность заведующего кафедрой литературной семиологии в Коллеж де Франс48. И даже художественный текст, экспериментальный по своей сути, сохраняет связь на разных уровнях с общепринятым и общеупотребляемым языком. Существует большое количество языковых экспериментов, многие из которых можно отнести к шедеврам мировой литературы (например, «Поминки по Финнегану» Д. Джойса). Но начать стоит с хрестоматийного примера академика Л. В. Щербы:

«Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка»49.

Эта фраза составлена по всем принципам грамматики русского языка, только корневые морфемы заменены на бессвязные сочетания звуков. Однако общий смысл фразы все равно понятен: некое субъект женского пола что-то делает с другим субъектом мужского рода, а затем делает еще что-то с его детенышем. Подобные попытки создать фразы на индивидуальном языке принадлежали и Льюису Кэрроллу в «Алисе в Зазеркалье», лингвист Чарльз Фриз и Генри Аллан Грисон активно экспериментировали с языковой структурой. Людмила Петрушевская в цикле лингвистических сказок «Пуськи бятые» исследует языковые границы грамматики и смыслов. Это пример утопии – языковой индивидуальности, доведенной до предела:

«Сяпала Калуша с калушатами по напушке. И увазила бутявку, и волит:

– Калушата! Калушаточки! Бутявка!

Калушата присяпали и бутявку стрямкали. И подудонились.

А Калуша волит:

– Оее! Оее! Бутявка-то некузявая!

Калушатa бутявку вычучили.

Бутявка вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.

А Калуша волит калушатам:

– Не трямкайте бутявок, бутявки любые и зюмо-зюмо некузявые. От бутявок

дудонятся.

А бутявка волит за напушкой:

– Калушата подудонились! Калушата подудонились! Зюмо некузявые! Пуськи бятые!»

50

В качестве успешно интегрированной индивидуальности в общеупотребляемый язык можно привести пример авангардной поэзии начала XX века. Футуристы совершили попытку создать новый язык, но часто за основу брали старорусские корни. Велимир Хлебников активно использовал в своем творчестве изобретенные слова, придававшие нормативному языку определенную индивидуальность: «свиристели», «времиреи», «поюнна», «вабна» и т. д.

Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
Где шумели тихо ели,
Где поюны крик пропели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели
Стая легких времирей.
Стая легких времирей!
Ты поюнна и вабна,
Душу ты пьянишь, как струны,
В сердце входишь, как волна!
Ну же, звонкие поюны,
Славу легких времирей!

51

В поэзии Игоря Северянина, к примеру, встречаются неологизмы, связанные с грамматическими экспериментами: «осенокошен», «онебесен», «онездешен» и пр.

В осенокошенном июле
Июль блестяще осенокошен.
Ах, он уходит! Держи! Держи!
Лежу на шелке зеленом пашен,
Вокруг – блондинки, косички ржи.

О небо, небо! Твой путь воздушен!

О поле, поле! Ты – грезы верфь!
Я онебесен! Я онездешен!
И бог мне равен, и равен червь!52