Конец эпохи Путина. Записки политолога

Правда, после того как при моем участии был вышвырнут с должности и уволен заместитель начальника колонии по безопасности и оперативной работе (зампобор), администрация начала закручивать гайки и отбирать у меня бумагу и карандаш. Выдавали письменные принадлежности только на пару часов в день для написания заявлений. Да еще и шмоны повадились устраивать каждый день. Камера в ШИЗО так устроена, что спрятать что-либо почти невозможно — голые стены, бетонный пол, шконка, пристегиваемая к стене в 5:30 утра сразу после подъема, железный стол, железная табуретка, приделанная к полу. Ну, еще дырка в полу для известной надобности и кран над ней — вот и весь интерьер. Карандаш я еще ухитрялся ныкать. Но как спрячешь лист бумаги?

Впрочем, выход нашелся. Дверь в камеру была двойной — одна створка решетчатая, и она открывалась внутрь, другая — тяжелая цельнометаллическая бронеплита, как у банковского сейфа, открывалась на «продол». Как-то с инспекцией в штрафной изолятор пожаловал прокурор по надзору. Посещение было чисто ритуальным. Прокурорский работник равнодушным голосом спрашивал у зеков, есть ли у них заявления или жалобы на условия содержания.

Жаловаться на мусорской беспредел мусорам, как вы понимаете, не только бесполезно, но и глупо. Жалобщиков вертухаи гнобят не только по долгу службы, но еще, как говорится, вкладывают в дело душу. Поэтому все очень удивились, когда я с гневным пафосом начал обвинять администрацию в злостном пренебрежении к требованиям Уголовно-исполнительного кодекса РФ (УИК) и Правил внутреннего распорядка (ПВР), сыпля цитатами и номерами статей. Дескать, вертухаи вконец оборзели — нарушают мое право на получение информации об условиях отбывания наказания в местах лишения свободы, не выполняют требования ПВР, а именно: в камере должна быть размещена информация о распорядке дня.

Прокурор, конечно, очень удивился. Какой к черту распорядок дня? Подъем, отбой и три приема пищи. Но я настаивал, что раз положено по ПВР, значит, распорядок дня должен висеть на стене. В противном случае я вынужден буду отписать прокурору области. На следующий же день информационный материал появился в единственном месте, где он мог быть размещен, — на металлической двери приклеили скотчем прозрачный файл, внутри которого находилась распечатка формата А4 с распорядком дня ШИЗО, собственноручно заверенным зампобором. То, что надо!

Разломав одноразовый бритвенный станок, который выдавали по утрам, я вытащил оттуда лезвие и аккуратно вскрыл прозрачный файл сверху, и в получившийся карман между распорядком дня и дверью стал прятать три-четыре листа бумаги. Во время шмона железная дверь открывалась в коридор, и ни одному шмонщику, изучающему малейшую щель на стене, тыкающему проволокой в толчок и прощупывающему мою одежду, она глаз не мозолила. Так что я спокойно продолжал писать, а написанное запечатывал в конверт и отсылал адвокату. К счастью, корреспонденция, адресованная защитнику, не подлежит цензуре — есть такая лазейка в УИКе, чем я и пользовался. Мусора скрипели зубами, но вынуждены были терпеть такую наглость. Знали, мрази, что если адвокат, который посещал меня раз в неделю, не подтвердит получение очередного конверта, я им устрою «фестиваль». Очень уж им не хотелось привлекать лишнее внимание к КП-5 в ситуации, когда бывший начальник УФСИН по Курганской области сам оказался в СИЗО за крупнокалиберные хищения, и СК усиленно искал компромат на подельников, в числе которых легко мог оказаться любой начальник зоны.

Однако райская жизнь в ШИЗО закончилась совершенно неожиданно. Даже не дождавшись решения суда об изменении мне режима отбывания наказания, меня отправили по этапу в колонию общего режима ИК-15 в Нижневартовск. Отправили в «пятнашку» аж спецэтапом, как опасного террориста. Тамошних мусоров, видать, предупредили о моей склонности строчить заявления в прокуратуру, и там к опасному «заполосованному» зеку отнеслись со всей предосторожностью — за те месяцы, что провел в ИК-15, меня содержали в отдельной камере в отдельном корпусе «под крышей». Находясь там, я не получил ни одного письма. И ни одного письма от меня тоже не ушло. Так что продолжение книжки я написал, как говорится, в стол. В стол к «куму», то есть начальнику оперотдела, о чем узнал я только по освобождении.