Конец главы

Хьюберт вошел улыбаясь. Динни чувствовала, что, останься она с ним вдвоем, он, пожалуй, раскрыл бы ей свои подлинные переживания, но в присутствии отца упорно будет трактовать эту историю как скверную шутку. Генерал, который всю дорогу был угрюм и молчалив, немедленно взял прозаический и даже слегка иронический тон. Динни невольно подумала, что за вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое, вернее, нечто такое, что созрело в них с ранней молодости и навсегда останется неизменным. За эти полчаса о чувствах не было сказано ни слова. Свидание стоило всем большого напряжения и, если говорить об интимной беседе, все равно что не состоялось. По словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и вообще он нисколько не тревожился; по словам генерала, вопрос сводился к нескольким дням, в течение которых все будет улажено. Затем он довольно долго обсуждал с сыном положение на индийской границе. Правда, когда они обменялись прощальным рукопожатием, лица их дрогнули, но и то лишь потому, что они пристально, серьезно и просто посмотрели друг другу в глаза. Отец отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его.

- Как Джин? - чуть слышно спросил Хьюберт.

- Все в порядке. Шлет тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не беспокоился.

Губы Хьюберта дернулись и застыли в легкой улыбке. Он стиснул сестре руку и отвернулся.

У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном. Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться.

В эти дни Динни находила утешение лишь в обществе тети Эм, чья врожденная непоследовательность постоянно сбивала мысли девушки с логического пути. Гигиенические свойства такой непоследовательности становились тем очевиднее, чем острее становилась тревога. Тетка искренне беспокоилась о Хьюберте, но ее хаотичный мозг не мог сосредоточиться на одном предмете и довести себя до страдания. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, чтобы показать ей, как при свете фонарей, раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит.

- Пастор как раз этим занимается, - объявила леди Монт. - Оказывается, был какой-то Тесбери, которого повесили или обез'лавили, словом, казнили. Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или еще что-то и купил порох, а е'о сестра вышла за Кейтсби или за ко'о-то друго'о. Твой отец, я и Уилмет, Динни, делали чучела Роббинз, нашей гувернантки. У нее были очень большие но'и. Дети такие бесчувственные. А ты?

- Что я, тетя Эм?

- Делала чучела?

- Нет.

- Мы еще ходили и распевали гимны, вымазав лицо сажей. Уилме была просто потрясающая. Высокая, но'и прямые как палки, расставлены широко знаешь, как у ан'елов на картинах. Сейчас такие не в моде. Я думаю, пора принять меры. А вот и виселица. Мы тоже однажды ее устроили и повесили котенка. Правда, сначала е'о утопили. Нет, не мы, слу'и.

- Какой ужас, тетя Эм!

- Да. Но это же было не всерьез. Твой отец воспитывал нас, как краснокожих индейцев. Ему хорошо - он делал, что хотел, а плакать нам не позволял. Хьюберт тоже такой?

- О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя.

- Это у не'о от твоей матери, Динни, - она нежное создание. Наша мать была не такая. Разве ты не замечала?

- Я не помню бабушку.

- Да, да, она умерла до твоего рождения. От испанки. Это какие-то особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время тридцать пять. У не'о были прекрасные манеры. То'да они еще встречались. Подумай, все'о шестьдесят! Кларет, пикет и смешная маленькая бородка. Ты видела такие, Динни?

- Эспаньолки?

- Да, у дипломатов. А теперь их носят те, кто пишет статьи об иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются.

- Но от них же так пахнет, тетя Эм!

- Да, пронзительно. Джин тебе пишет?

В сумочке Динни лежало только что полученное письмо, но она ответила: "Нет". Это уже вошло у нее в привычку.

- Такое бе'ство - просто малодушие. В медовый-то месяц!

Сэр Лоренс, видимо, не поверял своих подозрений супруге.

Динни ушла к себе наверх и, перед тем как уничтожить письмо, перечитала его.

"Брюссель. До востребования.

Дорогая Динни,

Все идет как нельзя лучше и доставляет мне массу удовольствия. Тут говорят, что я в этой стихии, как рыба в воде. Теперь уже не скажешь, кто лучше - я или Ален, а рука у меня даже уверенней. Страшно благодарна за твои письма. Трюк с дневником меня ужасно порадовал. Допускаю, что он сотворит чудо. Однако мы обязаны быть готовы к худшему. Почему не пишешь, как подвигаются дела у Флер? Кстати, не достанешь ли мне турецкий разговорник с указанием произношения? Твой дядя Эдриен наверное знает, где его купить. Здесь он мне не попадался. Привет от Алена. От меня тоже. Держи нас в курсе дела; если нужно, телеграфируй.

Преданная тебе Джин".