Конец января в Карфагене

Раньше чем обычно охватывает предотъездное оцепенение. Не могу представить себя ни с бутылкой, ни с сигаретой. Только сдержанное недовольство, да жалость о том, что уже не возвратишь и не исправишь.

2. XI

Совсем забыл, что сейчас осень. Листок залетел в форточку и со стуком сел на подоконник, словно бабочка… Немолодая Патти Право поет Avec Le Temps — все, как осенью, но быстро забывается, что это время года наступило своим чередом, по-настоящему, а не в виде набора бутафорских предметов, освещения и красок.

5. XI

Солнечно, но прохладно. Клены полностью оголились. (Et quand Octobre soufflé, emondeur des Vieux Arbres…) Классически одинокий листок дрожал на ветке. Темно-вишневое кресло по-прежнему плавало вверх ногами в своих «стигийских» водах.

Под ноги залетел клочок газеты. Придавил ботинками, расправил: «… сюжет картины (батик) «Семейный совет» — Клара Мироновна разрешает сыну Грише жить на два дома». И здесь эти концептуалисты.

1. XII

Главное — теперь у меня есть фото Шеваловского.

Вышел прогуляться в сумерках — темнеет, но гадость не сливается с темнотой, не становится менее заметной. Засратость и убожество окружающей среды вместе с ее обитателями заглушают всякую попытку отрешиться и не замечать всего этого.

2. XII

Заснул очень рано. Тишина ненужного, заброшенного места — ее границы как будто отодвинулись еще дальше. Вероятно, так и должно быть на кладбище живых. Имитация голосов и движений, а вокруг — сверху до низу, вдоль и поперек — мертвая, загробная, послепохоронная тишина.

6. XII

В такие хмурые дни можно увидеть дневные призраки исчезнувших собак.

15. XII

… и коренной (хотя и запоздалый) пересмотр отношений с «ближайшими соседями», которых следует воспринимать исключительно как добровольный и продажный «живой щит», к услугам нашего злейшего врага.

20. XII

Театралка: Побывала в Москве, на Караченцове.

Граучо Маркс: Но Караченцов на тебе не побывал.

23. XII

THE COCK HE CREW, AWAY THEN FLEW.

* * *

Вторая акация, больше не заслоняемая никем, стояла в одиночестве, понуро, словно отрекшийся товарищ, скрюченный и одеревеневший от мысли об искуплении своего проступка. А на месте моей акации было ПУСТОЕ МЕСТО. И луна над пустым местом светила, как глазок, за которым — площадка и лестница в холодную бездну, настолько далекую, что сама догадка о ее расстоянии леденит тебе сердце, словно оно тропический фрукт на морозе.

Январь, 2009

КОНЕЦ ЯНВАРЯ В КАРФАГЕНЕ

Полуговяжий город. Позади Новый год с Рождеством. Попал сюда — будто запрыгнул в яму. Тишина и безветрие, как в незасыпанной могиле. Небо видно днем и ночью. Совсем рядом, на поверхности гуляет ветерок. Но она, поверхность, временно отдалилась, стала одним из слоев атмосферы. Днем видны солнце в облаках, верхушки уцелевших деревьев. Ночью — те же голые ветви очерчивает холодный лунный свет. Ветер раскачивает тополя, загоняя в пустую яму обертки и целлофан. Здесь, в общем-то, неглубоко, только глуховато и не дует. И совсем неподвижно торчат из земляных стен заусенцы обрубленных корней.

Теоретически мое появление в родном краю должно сопровождаться недельным загулом с благодарными читателями и слушателями. Вместо этого они еще глубже вжимаются в складки своих пронафталиненных шалей и днища расконсервированных банок. Каждый день, каждый час словно бой часов: «Какого чорта ты сюда возвращаешься, старый идиот»? На звон будильника не принято отвечать приветствием.

Ходил покупать обратный билет. Побродил по вокзалу. Старое исчезло без следа, а новое, как проклятие, читаемое задом наперед, — не запоминается. День со свинцовым отливом. Воздух враждебный, словно кислота в полупрозрачной бутыли. Череп с костями не нарисован, однако тебе известно, что внутри, пускай и сильно разбавленная, без цвета и запаха, но — отрава. Полосканье для самоубийц. Аборигены четко живут в выкопанной домовине…

Дочитываю «Мрачный антракт» Питера Чейни. Ирэна — в Ленинграде. Ди Блязио — в Одессе. На улицах — жуть. Беззвучие и безлюдье при наличии двуногих силуэтов кучками и по одному. Ни единого отдаленно знакомого лично мне человека. Прошел мимо старший Ящер, да еще голос Карузо — неистовый, гневный — доносился с последнего этажа, словно там уже не крыша с антеннами и чердаком, а одни только черные перекладины упираются в низкое, закоптелое небо. Охотничьи угодья для тех, кто уже выгрыз внутренности этой земле.

Под самой крышей был-таки слышен голос Вадюши — долетая вниз, сыпалось толченое стекло, по перилам скребли лоскуты наждака (если, конечно, они не включили магнитозапись, чтобы ввести меня в заблуждение: дескать, там, наверху, до сих пор кто-то есть, до сих пор обитает Вадик Карузо — старожил вымершего подъезда).