Конец января в Карфагене

А в подвал с необычным зеркалом его, тоже против воли, заманил Данченко, уже заработавший своей привычкой к частому мочеиспусканию громоздкое прозвище Пошли Отольем. «Отливать» Самойлову совсем не хотелось, он молча ждал, пока справляет нужду его приятель, и уже готов был подняться на поверхность. Но тут, повернув голову в сторону булькнувшего умывальника, он наконец-то заметил сизо-серебристую пластину, за которой вполне могли восседать уверенные в своей невидимости зрители, и понял, что и это окно в таинственный мир забыть ему не удастся никогда. Причем и на сей раз хватило доли секунды, чтобы поверить, что это навсегда. «Свинец — сказал отец.

Примерно так же в польском сериале про капитана Сову тысячи будущих поклонников известной группы услышали выражение «made in Japan». Таким образом, за шесть лет до выпуска одноименного альбома эти слова безболезненно и незаметно вонзились в память и поразили мозг громадной общности внешне разобщенных и психически здоровых людей.

А ведь всего несколькими метрами выше, в типично вокзальном буфете Азизян требовал вполне обыденных угощений:

«Берем два люля! Кому сказано — два… люля. Два обрезанных люля».

Он говорил громко, явно наслаждаясь тем, как играет на его длинном языке восточное словцо.

Данченко, тот, напротив, куксился:

«Погодка — прелесть! Настроение — класс! Нашли чем хвастать. Настроение человека, если он не сволочь, никак не зависит от погоды, температуры воздуха, наличия радуги в небе и тыры-пыры… Я вообще люблю позднюю осень».

Милиционер жестом садиста выливал остатки портвейна, конфискованного у в сраку пьяного колхозника, в эмалированную урну. Жидкость своим бульканьем подсказывала, что времени уже много, непоправимо поздно, и надо бы знать меру, иначе сами потом пожалеете, молодые люди.

Чортов Азизян — это ему приспичило отведать ночного люля, а между тем, общественный транспорт вот-вот закончит свою работу… Вино уже не лезло колхознику в глотку. Он был на грани рыголетто, но, похоже, не смог смириться с мыслью, что оно пропадет или достанется, как солдатская невеста, другому:

«Любопытство, скука или страсть бросили тебя в чужие руки. Как ты смела душу обокрасть за два года горестной разлуки?»

Данченко не нравится, когда Беляев поет такие песни. И здесь он в чем-то прав.

Кстати, в практически полностью выпотрошенном «Пентхаузе», который Азизян выменял у Акцента, Самойлов (по-стариковски, со словариком), прочитал, чем заканчивается «История О» — и про маску совы, и про появление героини на празднике в этой маске и на поводке. Чем-то оно смахивает на историю колхОзника с публичным «семяизвержением» мимо колхОзного рта остатков портвейна. А семяизвержение мимо вызывает к жизни образы, которыми любуются члены киноклуба по ту сторону зеркала в подвальной параше.

Если бракованные, с дефектной поверхностью, зеркала не подлежат переработке, значит, ими где-то должны торговать. Где у нас могут продаваться такие вещи? Если выяснить адрес склада или волшебной лавки, можно было бы повесить такое зеркало у себя дома…. Правда, вони будет…

Самойлов горько усмехнулся над своими детскими рассуждениями. Милиционер отошел, а Данченко, не теряя времени, договаривался с буфетчицей в цветастом батнике.

Детские рассуждения лишь подчеркивают беспомощность. Он добавил Данченко пару рублей. И неосуществимость замыслов… Кстати, о детстве. Конечно, он бывал в этом подвале и ранее — как минимум один раз. Куда-то провожали бабку с дедом. Он начал проситься, но боялся идти один. Его отвели. Вот только какое тогда было зеркало, он не заметил. Ему не с чем было его сравнить. Он еще не видел обложку «Look At Yourself». Зато имел возможность полностью прослушать в записи, что собою представляет Третий Хипп. Прошло три года, он стал другим человеком, но подземные помещения и вид открытого моря по-прежнему внушают ему ужас.

Нечасто, но с неожиданной силой Самойлов сочувствовал пожилым людям, проникаясь уважением к тому, насколько умело те скрывают свои обиды и страдания причиняемые им почти стопроцентно отвратительной молодежью. Однажды учитель русской литературы Нина Степановна очень сдержанно, буквально себе под нос, сказала распоясавшемуся второгоднику:

«Не раздражай меня».

И Самойлову внезапно открылась вся ее усталость — от навязанных подвигов, от похабных обещаний отблагодарить за испытанные трудности, усталость от жизни, которая ей не принадлежит. Но она зачем-то продолжает с увещевающей улыбкой объяснять не просившим ее об этом дикарям, что «Савося» — это Савостьян. «Савося хохочет — попался спроста». Как будто рогатым хамам есть дело до великорусской словесности.