Конец января в Карфагене

Вероятно, в первой молодости этой хуне нравился артист Жак Тожá. Хуна была влюблена в его Арамиса. Еще бы — крашеная блондинка в глубоком корыте. Сколько там чудес!

Мне ничего не известно о вкусах Демешко. Считается, что женщины его не интересуют вовсе. Правда, позднее, не без участия Азизяна, это мнение будет опровергнуто.

— Вот кому бы подошла твоя декоративная булавка. — Дымок явно обдумывал конфискацию трех Пинк Флойдов, так неосмотрительно разложенных по скамейке самоуверенным мушкетером.

А Стоунз и в это воскресенье не появился. Последнее время его больше пластинок увлекают тритоны и рыбки. Он им тоже раздает человеческие клички. Тритоны, в отличие от мстительного Федира Дупла, не обижаются. Для них, водяных жителей, главное — корм и температура. Стоунза не видно. Зато в устье бульвара, огибая клумбу, показался Азизян.

В одинаковой с Коршуном темно-зеленой куртке и в неуместной на голове любителя «Хипа» и «Дипа» кепке-аэродроме, Азизян приближался к нам знакомой походкой, и портфельчик раскачивался у него в руке, как ведро с помоями.

До недавних пор личное общение Азизяна с Дымком было делом немыслимым. Это все мы с Данченко уладили, можно сказать, «дипломаты поневоле», и подходящим вечером уговорили Дымка посетить Азизянов двор. Разглядев при свете окон бледное лицо Демешко, Азизян принял позу химеры и оцепенел, но с доминошного столика не слезал. А мы с Данченко без умолку, как можно дружелюбнее говорили Азизяну комплименты, обильно цитируя его крылатые фразы. Азизян не реагировал, но, судя по тому как изогнулся его гафтовский утиный ротик, уже перенесся мысленно в место нашей мучительной казни. Дело в том, что Дымок принимал активное участие в похищении и запугивании Азизяна пару лет назад — за долги, за наглую наебаловку, без которой этот сын инженера и преподавателя «англёпы» почему-то жить не мог.

Неожиданно Азизян, обратив пустые глазницы на тусклую шахту подъезда произнес: «Пахан…» А через очень долгие пять секунд добавил утвердительно: «… идет».

Мы вежливо повернули головы, но из подъезда никто не вышел. Совсем с другой стороны возник ползущий по воздуху огонек — это тлела сигарета «Прима», вертикально всунутая в трубочку-мундштучок. А за нею, с необъяснимой паузой, возник и сам Папа Жора в сером летнем костюме. Он не прошел мимо нас, остановился, чтобы проверить, нет ли неприятностей у сына. У Азизянчика, как говорит Даня, изображая (иногда довольно удачно) диалоги Папы Жоры с Коршуном и Азизяном.

— Так! А шо это там вон у того мальчика? — громко спросил (вместо приветствия) младший сын Папы Жоры, и сразу направился к обладателю оперного голоса.

Мы совсем забыли про это чудо природы. А между тем они обменялись коротким рукопожатием. Все ясно! Они знакомы. Стоят, как танцор ансамбля «Лезгинка» и его родственник, прибывший в город по своим мутным кавказским делам. Прическа танцора еще больше напоминала папаху, чем в прошлый раз.

Зато одет он был иначе, чем тогда. Штаны, похожие на джинсы, туфли фабричного вида (не в смысле производства, а чтобы на работу ходить, донашивать) и вместо шерстяной кольчуги — длинная афро-рубаха с вышивками. Манжеты рукавов типа клеш, и жестикулирующая рука выглядывает из такого манжета так развратно, будто вы не на советской земле, а в древней Финикии, и перед вами питурик. Поэтому я прозвал его «Мардук». Демешке понравилось. «Оперный Голос» — слишком длинная кличка.

Если Азизян с Мардуком знают друг друга, значит, их объединяют общие интересы. А как иначе? Ай да Азизян! Помню, плыли мы по реке из Приднепровска — я, Азизян и полустарик Головка (что еще можно придумать от фамилии Головко?). Катер на подводных крыльях, и для курящих имеется открытая палуба, вроде дворика. На ней ветрено, действует как вытрезвитель. Мы с Головкой выходим подышать — Головка быстро возвращается, он боится сквозняков. Я остаюсь. И не покидаю это место до конца путешествия.

Азизян разговаривает с подростком (лицо мне не видно, лицо легко вообразить), и подросток отвечает таким голосом, что мне делается страшно, вдруг он сейчас вспорхнет и, пролетев над Днепром, скроется в зарослях на правом берегу. Азизян, похоже, готовится склевать радужные черви-шнурки, продетые в кроссовки отрока, и если ему помешать, он долбанет тебя клювом прямо в глаз.

Лишиться зрения не страшно, только бы не потерять слух. Сидеть, не раскрывая глаз, изредка трогая пяткой ночной горшок для слепых (а кто выносить будет?) под кроватью, и слушать-слушать эту глуповатую птицу юности, готовую пропеть ответ на любой заданный ей вопрос, пока она не повзрослеет и не станет выглядеть иначе, как Донни Осмонд или Лиф Гарретт. Или, может быть, лучше вот это — фаянсовая ширма, туалет, в центре туалета — длинноногая тренога-табурет, и на нем в лайковой оболочке с длинной «молнией», постриженный, с промытой от перхоти головой восседает свихнувшийся от секс-музыки царь Эдип, и слушает, как они входят в бассейн, и выходят из бассейна, шлепая мимо босыми скользкими ногами.

«Ему надо помочь», — спросит взглядом один другого.