Конец иглы

И Галя Абрамовна увидела снова тогдашние свои ноги, но уже без чувяков, в одних носках, скрывающих до икр ноги, голубовато-белые во всю обнажившуюся до бедра длину; она испытала снова остро-сладкое бесстыдство соединения, и энергия любви слилась в ней с энергией смерти в общем стремлении вовне, за пределы себя.

В страшном блаженстве исхода.

Границы тела размывались, проницаемые струящимися потоками ширящейся души, так, что тело не могло уже отдавать себе отчет, каковы его точные формы; место же четкого контура тела в наступившей с приходом Смерти темноте заняло слабое свечение, вызываемое, вероятно, трением души о тело при переходе его границ.

Старуха решила, что так и умрет, истекши душой, как кровью, но она ошибалась – с ней продолжали что-то делать, и она поняла, что ее только приготовляют к тому, чтобы умереть и чтобы все получилось правильно.

Вдруг ее закрутило и понесло, и бросило на самое себя, как девятибалльная волна бросает корабль на рифы. Но она не разбилась; вместо этого Галя Абрамовна ударилась о мягкое, податливое нарочно – затем, чтобы затянуть ее в свою воронку. Этой воронкой оказалось ее собственное горло. Ее стремительно несло вверх, лишенную тяжести, как выныривают из глубока на поверхность. Однако вынырнуть, выхлестнуть из себя она никак не могла, потому что вынырнуть можно было только через горло, а оно у нее всегда было узким…Галя Абрамовна комом застряла у себя в горле, испытывая сильнейшие муки удушья, виновницей которых была сама же. Она попыталась вернуться на прежнее место, чтобы разогнаться и все-таки выскочить, но вернуться против течения не получалось – слишком сильным был напор Смерти, выдавливающей ее из себя самой, как зубную пасту из тюбика, несущий ее вон, во тьму кромешную, туда, где она – кончалась. Старуху выдавливало сквозь ее слишком узкое горло, забивавшееся ею, – и ни с места. Она не могла уже переносить эту давильню Смерти, не дававшую ей толком умереть, а ее все продолжали вбивать ей в горло, раздирая его, слишком грубо помогая ис-пустить дух; все вкалывали ею по ней же, заколачивая ее – в нее, чтобы она, наконец, вышла… И старуха закричала от бесконечной невыносимости боли, как кричала когда-то во время родов – ей казалось, как и тогда, что боль нужно перекричать, чтобы та умолкла, – закричала изо всех сил: “Это когда-нибудь кончится?!” – закричала холостым криком, который ее забитое ею горло не могло издать вслух, но в мертвых ушах, словно они ожили от Смерти, зазвенело: “Когда-нибудь, когда-нибудь это коОончится?!!” В мозгу все лопалось от неистового протяжного крика, но сама Галя Абрамовна немотствовала, и только ходил судорожно ее кадык, как если бы она подавилась слишком большим куском.

И все же в этой невообразимой боли было, как и тогда, во время родов, что-то, что помогало ее переносить; то, что жило в ней всегда, что делало возможной, почти сносной ее жизнь последних дней, когда бессмысленность и безнадежность ее выяснились совершенно. Сила, скрывавшая в себе ответ на все безответные вопросы последних дней; а между тем ее-то, эту силу, старуха не брала в расчет, так как слилась с ней настолько, что не в состоянии была обнаружить ее существование. Она повсюду искала очки – в очках, все время бывших у нее на носу.

Только теперь, отделившись от жизни, значит, и себя живой, она услышала впервые извне голос этой силы, столь сильно за долгую жизнь соединившейся с ее естеством, что старуха чувствовала ее своей и только своей, такой же частью себя, как сердце или мозг, и не умела увидеть ее отдельно. Для нее это была она сама, Галя Абрамовна, и это она своей силой сопротивления противилась силе своего врага – Смерти. И вот теперь старуха услышала донесшийся извне-изнутри голос этой отделившейся от нее силы, голос, не заглушаемый больше умолкнувшим навек шумом крови. И эта бывшая сила ее сопротивления сейчас вдруг странно и страшно соединилась не с ней, но с Силой Смерти. Обе тянули ее в Ничто Никогда, убивая по дороге. Но когда они взяли ее за обе руки, раскачали, кружа, и бросили туда, – сквозь тошноту и удушье, сквозь треск раздираемой земной материи, – тогда-то навстречу ей, брошенной с размаху в печь Смерти, уничтожающей тело и душу без остатка, чтобы их не испачкать (как и хотелось ей еще так недавно), навстречу ей – или изнутри ее? кто скажет? – раздался голос надежды, жившей, выходит, и в безнадежном отчаянии смертельного распада и вышедшей из него живой, хоть и поврежденной.