Конец игры

— Вы сами подчеркнули, что пистолет трофейный. В стране их полно, и лишь очень немногие зарегистрированы. Дать его профессору мог, например, бывший студент. Между прочим, Альбрехт говорил, что Макналти упоминал нечто подобное несколько месяцев назад. Нет, с оружием все понятно. Куда сложнее было решить вопрос с прихожей, пока я не осмотрел дом внимательно. Выяснилось, что после смерти жены (она умерла несколько лет назад) Макналти закрыл весь верхний этаж и часть нижнего. И хотя в доме шесть комнат, он использовал только небольшое пространство на первом этаже: кабинет, который раньше служил столовой, спальню и кухню. В кабинете он застрелиться не мог, там был Альбрехт, который помешал бы самоубийству. В кухню нужно было идти через кабинет, а Макналти, думаю, не хотел проходить мимо Альбрехта. Остается только спальня, и я счел бы ее самым подходящим местом, если бы не одно обстоятельство: там висит большой портрет жены Макналти. Он выполнен анфас, так что кажется, будто он следит за тобой взглядом, в какой бы угол ты ни отошел. Думаю, именно это остановило Макналти. Он не хотел стреляться как бы на глазах у жены. Конечно, это только предположение, — добавил Эдвардс с ухмылкой, показывавшей, что ему версия кажется удачной.

— Складная теория, — буркнул я, — но и только. У вас нет никаких доказательств.

— По правде говоря, — протянул полковник, и в уголках его губ заиграла злобная улыбочка, — у меня есть доказательство. Несомненное доказательство. Мы как-никак работаем на армию, и кое у кого есть некоторый опыт. Я проделал парафиновую пробу — и получил положительный результат.

Мне следовало догадаться, что у него в рукаве туз. На этот раз я не пытался скрыть раздражение. Я понурился и неохотно кивнул.

— Что такое парафиновая проба? — спросил Ники, который все это время молчал.

— Это весьма убедительное свидетельство, Ники, — ответил я. — Я не знаю в точности химическую суть этой пробы, но она научно достоверна. У любого оружия, как бы хорошо ни были пригнаны его детали, часть пороха летит в обратную сторону и остается на руке стрелка. При выполнении пробы руки подозреваемого покрывают горячим парафином, а затем снимают его, как перчатку. Потом на поверхности парафина ищут порох, то есть нитраты, и если они там есть, значит, этот человек стрелял из оружия. Боюсь, теперь с Макналти все ясно.

— Итак, оракул из пробирки изрек свой приговор? — усмехнулся Ники.

— Ники, это убедительное свидетельство.

— Свидетельство? Я ждал, когда же вы начнете рассматривать имеющиеся свидетельства.

Мы с полковником удивленно воззрились на него.

— И что же я упустил? — надменно осведомился Эдвардс.

— Посмотрите на фотографию комнаты. Посмотрите на шахматы.

Я вгляделся в фотографию. Эдвардс неуверенно смотрел на нас. Рассмотреть положение фигур было нелегко, потому что ближайшие к объективу казались сильно искаженными. Но потом у меня забрезжила мысль.

-Давайте-ка посмотрим, как это выглядит на доске, — сказал я, высыпая фигуры из коробки на стол и принимаясь выбирать те, которые требовались, чтобы воспроизвести позицию.

Ники сардонически усмехнулся, забавляясь моей неспособностью понять позицию по фотографии. Эдвардс напряженно смотрел то на него, то на меня и, кажется, почти ожидал, что на доске обнаружится имя убийцы.

— Если эти фигуры — подсказка, — сказал он, — то есть если подсказка в их расположении, то мы всегда можем сравнить доску с оригиналом. Дом опечатали, ничего не трогая.

Я нетерпеливо кивнул, изучая доску. Расположение фигур начинало казаться знакомым. И я понял.

— Да он разыграл гамбит Логана — Асквита! И очень хорошо разыграл.

— Никогда о нем не слышал, — заявил Ники.

— И я не слышал, пока Макналти не показал мне его, неделю назад, в университетском клубе. Он нашел этот гамбит в сборнике эндшпилей Левенштайна. Это рискованный дебют, им почти никогда не пользуются. Но в нем интересно развиваются слоны. Ники, вы думали, что подавленный человек, который собирается застрелиться, не стал бы играть такую сложную партию, да еще и так хорошо?

— Вообще-то я думал не о тех фигурах, которые стоят на доске, но о фигурах рядом с доской. О взятых.

— Что с ними не так? — спросил я.

— Они все лежат с одной стороны от доски, и черные, и белые.

— И что?

Ники посмотрел на меня скорбно, даже мученически, и усталым тоном стал объяснять то, что, по его мнению, было очевидно.

— Люди играют в шахматы так же, как пишут или держат теннисную ракетку. Правша двигает фигуры правой рукой, ею же снимает фигуры противника и кладет их на стол справа от себя. Если играют двое правшей — как, например, Макналти и Альбрехт, — в конце игры черные фигуры, которые съел тот, кто играл белыми, лежат справа от него, а по другую сторону доски, по диагонали от них, лежат белые фигуры, которые съел его партнер, игравший черными.

Я словно увидел перед собой Троубриджа, каким видел его сегодня днем. Он мучился, пытаясь зажечь сигарету левой рукой, потому что правая висела на черной шелковой перевязи.

Ники продолжал, как будто прочел мои мысли: