Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Упоминания о таких авторах, как Ренэ Гузи и Артур Гайе, с их повествованиями об Африке, бегемотах, карликах и стране пирамид, на общем фоне «легитимной» литературы выглядят как своего рода простодушное инакомыслие. Что уж говорить о тех «студентах», которые обращаются в журнал с просьбой подсказать, где найти книги о «славном герое Луи Доминике Картуше, атамане разбойников, орудовавших в Париже» и «об атамане разбойников Антонио Порро», попутно советуя: «В крайнем случае передайте Максиму Горькому может он знает» (Федотов Алексей Васильевич, Зарайск, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 5).

Эта осужденная к началу 1930 годов литература была помещена советской критикой рядом с не менее крамольной «пинкертоновщиной», неподалеку от порнографической книги. Ее цель, согласно оценке «Литературной энциклопедии», — «защита буржуазного строя, заостренная пропаганда империалистических тенденций»; «повествования о „сыщиках“ и „благородных разбойниках“ составляли авантюрный уголовно-сенсационный поток „низкой“ литературы, наряду с которым широкое распространение имел также сентиментальный роман, удовлетворявший тягу мещанства к „роскошной жизни“ и обслуживавший в значительной мере женского читателя: проституток, прислугу, ремесленниц и пр.»[1001]. Корреспонденция не позволяет судить, насколько глубоко начинающие писатели были погружены в беллетристику подобного рода. Можно лишь предполагать, что в этом они немногим отличались от общей массы советских читателей конца 1920-х-1930-х гг. Так или иначе, ядро потреблявшейся ими «легальной» литературы формировалось из русской классики XIX века и пособий по «писательскому ремеслу». «Информированных» читателей «Литературной учебы» уместно разделить на знакомых лишь с классикой XIX века и на интересующихся в дополнение к этому современной поэзией.

«Серьезная» иностранная литература интересовала некоторых читателей, но одновременно вызывала неприятие. Было непонятно, для чего она советскому писателю:

Тов. Шкловский путешествует к Сервантесу и другим иностранным писателям, совершенно малоизвестным и даже в большинстве не известным широким массам. 2/II — 31 г. Москва 20, МПСШ, пулем<етная> рота

Конст. Иос. Давиденко

(ед. хр. 244, л. 9)

…В 5-м номере обещается ст<атья> о Стендале. С ним бы, мне кажется, можно б было, мягко говоря, обождать, есть писатели поважней и нужней для нас (В. Ковалев, Ростов-на-Дону)

(ед. хр. 247, л. 23 об.)

В какой-то мере экзотичны и С. Риббинг, и упоминаемый рядом с ним П. А. Оленин, заинтересовавшие семнадцатилетнего автора повести, «тема которой — т. н. „переходной возраст“, в частности половая жизнь ребят». «Тема эта — пишет автор, — хорошо знакома мне, во первых, по тем книгам, где освещается этот возраст, но главным образом — по обильным рассказам ребят, моих товарищей, которых я — различными путями — вызывал на откровения» (М. Ершов, Ленинград; ед. хр. 240, л. 10). Увлечение эротикой объяснимо особенностями возраста, однако откровенность, с которой начинающий литератор пытается обсуждать эту проблему с мэтром, отсылает к характерному для 1920-х годов анархическому духу в целом и обретает легитимность в конкретном контексте (слава Л. И. Гумилевского, П. С. Романова, С. И. Малашкина).

Недостаток информации заставляет со вниманием отнестись к реконструкциям литературных влияний, которые из практических соображений предпринимали некоторые консультанты, критикуя присылаемую им литературную продукцию. При многих оговорках консультанты имели достаточно познаний в своей области, чтобы хорошо выполнять такую работу. Мнение весьма требовательных инструкторов из «Литературной учебы» значимо еще и потому, что собственно оно во многом и структурировало читательские запросы учеников.