Конец Кикапу. Агатовый Ага

…Я была двенадцатилетней девочкой – Финал повести представляет собой непрерывный внутренний монолог Ронки; весьма любопытно, что схожий прием мы встречаем в финале «Улисса» (1914–1921) Д. Джойса (1882–1941), т. е. в прославленной главе «Пенелопа» с внутренним монологом-потоком сознания Молли Блюм. Но этим совпадения не ограничиваются: поток сознания Ронки, как и Молли Блюм, содержит откровенные сцены (включая однополую любовь: «камнем падала на грудь удов, на груди <.> баб белейших телами <.> уды, урча кровию, жаднонадувшись поднимались ко мне», с. 27) и завершается мыслью о единении с возлюбленным.

…Велиар – Библейский Велиал / Белиал, демонический соблазнитель и разрушитель; в европейской демонологии один из старших демонов.

И в лето грознонелепое тридцатъшестое… – Подразумевается встреча Б. Корвин-Каменской с Т. Чурилиным (1916). Отсюда можно заключить, что год ее рождения – 1880.

…шевельнулась во мне та, Тайна моя, жизнь, воскресенье мое. возстала я, девочка стройная двенадцати сладостных лет. лебедъ любовный, Леда. – Последняя тайна наконец раскрывается: Ронка предстает как непорочная Дева и Мать, «тяжелая» самой собой в образе девочки (Дитя), олицетворяющей любовь. Достойно внимания и то, что при первом появлении в тексте (с. 27) слово «девочкой» графически выделяется буквицей Д и заглавными буквами – ЕВОчкой; оно ясно читается и как Евочкой (Евой), создавая коннотации «новой Евы и нового Адама». С рождением-возвращением этой новой Евы возникает триединая фигура Матери-Девы-Дитя, долгожданный синтез отцовской и материнской крови и эманаций матери и отца. Леда – персонаж древнегреческой мифологии, царская дочь, которой овладел Зевс в образе лебедя; подобно Леде, Ронка-Дитя встречает любимого-лебедя, т. е. Кикапу-Чурилина (см. прим. к с. 23).

Всех созвала я, приняла как своих: трех – двух – старика. Мы пришли вместе – вместить; вы – ушли, – ллли, эллли, ллля – Ронка вмещает и объединяет в себе все женские фигуры низших уровней «триптиха» и «диптиха» вплоть до их полного растворения в едином целом. В ее песнопениях звучит слово Эль (древнеевр. «Бог»). Становясь эквивалентна мирозданию, она обретает всю полноту атрибутов триединой божественной Матери (Мать-Дева-Дитя) и растворяет в себе Демиурга, даруя мертвому надежду на спасение.

Новая Сольвейг. Я спасу. Спасу твоему тень моя – меч тебе – жизнь воскресению твоему, Весне после смерти – Подобно Сольвейг в ибсеновской драме (см. прим. к с. 13) и Пенелопе, Ронка символизирует всепрощение и верность; она терпеливо ждет возвращения (воскресения) возлюбленного. Все покровы сняты, открывается высшее предназначение божественной Матери – защита умершего от повторения жизни-смерти «во гробе». Триединая Мать-Дева-Дитя – залог спасения, освобождения от тягостного плена низшего мира с круговоротом жизни и смерти, лишенным искупления; только ее любовь становится залогом истинного воскресения.

Агатовый Ага

Впервые в составе публикации: Тихон Чурилин. Стихи и проза 1912–1920 [Публ., вступ. статья и прим. А. Мирзаева] // Другое полушарие: Журнал литературного и художественного авангарда. 2009. № 9. С. 60–73. Печатается по этой публикации. Фрагмент из повести с примечаниями автора, приведенными ниже, был опубликован в альманахе Помощь (Симферополь, 1922) под названием «Агатовый Ага (Отрывок о чале)».

В сравнении с «Концом Кикапу», который можно назвать повестью a clef или дажеs ans clef (ибо без биографического «ключа» смысл ее можно уяснить только в самых общих чертах), «Агатовый Ага»- прозрачная этнографическая зарисовка, включающая некоторые фольклорные элементы. В повести царит чувство возвращения к жизни, выраженное в образе татарского оркестра – чала, изображенного виртуозной и экстатической звукописью.

«Если в „Конце Кикапу“ „оркестр“ является только эмблемой экзотического (тюркского) мира и почти не участвует в действии, то в „Агатовом Ага“ его звуки символизируют „выздоровление“ и освобождение героя от смерти, что имеет отчетливый автобиографический подтекст и, вероятно, свидетельствует о преодолении в эти годы последствий больничного потрясения» – замечает Н. Яковлева (Встречи: 431). Интерес к тюркско-татарской культуре и обычаям Чурилин разделяет в это время с женой: в макете каталога выставки Б. Корвин-Каменской (см. с 56) значатся такие акварели 1917–1918 гг., как «Татарки», «Чал», «Бахчисарай».