Конец конца Земли

Я в то время жил в Квинсе, сражался со второй книгой; Билл был первым, с кем я подружился, когда меня стали публиковать. Годом ранее, на Манхэттене, мы с родителями и женой очутились в гостиничном лифте с помятой супружеской парой средних лет: они любезно улыбнулись мне и представились родителями Билла. Они приехали в Нью-Йорк на ту же церемонию вручения литературных премий, что и мы. Их сын, с которым я познакомился на церемонии, походил на победителя какой-нибудь школьной олимпиады: очки с толстыми стеклами в проволочной оправе, кургузый спортивный пиджак, юношеский румянец, неряшливая стрижка. Мы беседовали от силы минуты две, когда он предложил писать друг другу письма. Мы еще не читали книг друг друга и ничего друг о друге не знали, но Билл, похоже, уже решил, что я ему нравлюсь, – а может, просто последовал свойственному ему великодушному и любознательному порыву. И тон его застал меня врасплох.

Лишь позже я понял, что с Биллом опасно договариваться о каких-либо обоюдных действиях. Когда мы с ним начали советовать друг другу книги, я узнал, что он способен не только прочесть за день пятьсот страниц, но и запомнить их почти с фотографической точностью. После того как мы заключили соглашение впредь обмениваться рукописями, каждые девять месяцев я исправно получал пухлую бандероль, сам же мусолил следующую книгу так долго, что успевал позабыть об обещании послать ее Биллу. После той церемонии награждения я отправился в Европу тратить наградные и лишь через месяц удосужился написать Биллу письмо, на которое он ответил в тот же день, как получил. И вдогонку прислал сигнальный экземпляр своей новой книги «Радужные рассказы» (The Rainbow Stories), сквозь которую я продрался с изумлением и восторгом – пусть не за день, но все же менее чем за неделю. Мой нью-йоркский знакомец, юный зубрила с милыми провинциальными родителями, оказался литературным гением, не понаслышке и весьма тесно знакомым с уличными проститутками, скинхедами и пьянчужками Сан-Франциско середины восьмидесятых годов. Книга оказалась совершенно не такой, как обещало жизнерадостное название. Эпиграфом была цитата из По, в которой многострадальность человеческая сравнивалась с оттенками радуги (каждый из которых «столь непреложен… в отдельности», однако же они «становятся неразличимыми, переходят друг в друга»[15]), а тон повествования напоминал живой голос Билла – одновременно и совершенно искренний, и откровенно-ироничный. Я обожал его интонацию, и мне весьма льстило, что он хочет быть моим другом. Мы с женой гадали, куда направиться из Европы, и я настоял на Нью-Йорке не в последнюю очередь потому, что туда недавно перебрался Билл.

Они с невестой, Дженис Рю, поселились в двухкомнатной квартирке в современном многоэтажном доме неподалеку от медицинского центра Слоуна – Кеттеринга, где Дженис училась в ординатуре по радиационной онкологии. Приготовленный ею ужин – рагу из подтухшей оленины, совершенно в традициях корейской кухни, с душком и чесноком, – стал первым из многих, на которых мне довелось у них побывать. Летом я играл в Центральном парке в софтбол в команде моего издательства, в холодные же месяцы единственными вылазками из семейной жизни в Квинсе становились поездки к Биллу – по линии то ли E, то ли F. Помню, сидел у них в спальне, по телевизору показывали «Четыреста ударов», и я поймал себя на мысли, что прежде мне остро не хватало друга-писателя, с которым можно было бы смотреть иностранные фильмы. Уж не знаю, чем таким мог с Биллом поделиться я – кроме рекомендаций книг и устойчивых мнений, – но сам у него почерпнул многое. Он показывал мне чернильные эскизы, которые делал для своих книг, и я решил брать уроки рисования. Он показал мне «Мак», на котором писал все свои произведения, я пошел и купил первый в жизни компьютер. (Однако, когда Билл пожаловался, что, работая по двенадцать часов в сутки, заработал синдром запястного канала, мне оставалось лишь позавидовать его трудолюбию.) Он признался, что Дженис стрижет ему ногти на ногах: моя жена, разумеется, таких услуг не оказывала. Я вовсе не хотел, чтобы мне стригли ногти на ногах, но Билл заставил меня задуматься о том, что браки бывают разные – не только как мой. Он обмолвился, что жена у меня хорошая, но, как ему кажется, мы с ней задыхаемся в созданном нами замкнутом мирке. Его-то собственную жизнь замкнутой не назовешь: он путешествовал по миру, у него на глазах умирали люди, он сам не раз чудом избегал гибели, якшался с проститутками разных национальностей. И постоянно мне предлагал – этим своим ровным голосом – попробовать силы в журналистике или пуститься в опасное путешествие.