Конец конца Земли

Но даже тогда, несмотря на приближение даты отъезда, у меня как-то не выговаривалось, что я отправляюсь в Антарктику. Я говорил: «Дело идет к тому, что я отправлюсь в Антарктику». Том рапортовал, что ждет поездки с нетерпением, но мое ощущение нереальности, чувство, что мне что-то мешает получать удовольствие от предвкушения, только усиливалось. Возможно, Антарктика напоминала мне о смерти – то ли о грозящей ей экологической смерти из-за глобального потепления, то ли о моей собственной смерти как предельной черте для возможности ее повидать. Так или иначе, я стал остро восприимчив к повседневному ритму своей жизни с калифорнийкой, к ее лицу утром, к звукам, производимым дверью гаража, когда она возвращалась после вечернего посещения матери. Когда я собирал чемодан, казалось, будто мной управляют деньги, которые я заплатил.

В Сент-Луисе в августе 1976 года, когда мы с родителями, пользуясь тем, что вечер сравнительно нежаркий, ужинали на веранде, моя мать встала, чтобы подойти к зазвонившему на кухне телефону, и тут же позвала отца. «Это Ирма», – сказала она. Ирма, сестра отца, жила с Уолтом в Довере, штат Делавэр. Должно быть, сразу стало ясно, что произошло что-то ужасное: помню, я стоял на кухне рядом с мамой, а отец, перебив Ирму, кричал в трубку, как будто был зол на сестру: «Ирма, да скажи ты мне, господи, она погибла?»

Ирма и Уолт были моими крестными родителями, но я плохо их знал. Мама Ирму не выносила – говорила, что ее безнадежно избаловали родители, пренебрегая моим отцом, – а Уолта, отставного полковника ВВС, ставшего после отставки школьным консультантом по профориентации и личным вопросам, я, хотя он был гораздо симпатичнее Ирмы, знал главным образом по изданному им за свой счет томику под названием «Эклектический гольф»[24], который он нам прислал, а я, поскольку читал все подряд, прочел. С Гейл, которая была их единственным ребенком, я виделся чаще. Эта высокая, миловидная и предприимчивая молодая женщина часто к нам заезжала, пока училась в колледже в Миссури. Год назад, окончив колледж, она нанялась ученицей к ювелиру по серебру в Колониальном Уильямсберге[25]. Ирма позвонила, чтобы сообщить: Гейл поехала одна, в ночь, под сильным дождем на рок-концерт в Огайо и не справилась с управлением на одной из узких извилистых дорог Западной Виргинии. Хотя Ирма, судя по всему, не могла этого выговорить, Гейл погибла.

Мне было шестнадцать, и я понимал, что такое смерть. И тем не менее – возможно, потому, что родители не взяли меня с собой на похороны, – я не плакал и не горевал по Гейл. Вместо этого я испытывал чувство, будто ее смерть каким-то образом поселилась у меня в голове, – словно сеть моих воспоминаний о ней была выжжена какой-то отвратительной инъекцией и теперь представляла собой зону недействительности, зону сущностной и дурной правды. Эта зона была слишком негостеприимна, чтобы посещать ее сознательно, но я ощущал ее там, за душевным кордоном, – зону необратимости случившегося с моей милой двоюродной сестрой.

Через полтора года после несчастного случая, когда я учился на первом курсе колледжа в Пенсильвании, мама переслала мне приглашение от Ирмы и Уолта к ним в Довер на уикенд, присовокупив от себя строгий наказ принять его. Воображение рисовало мне дом в Довере как воплощение той зоны дурной правды, что образовалась у меня в голове. Я поехал туда со страхом, и дом этот страх оправдал. Ему была свойственна пустая, угнетающе чистая официальность казенной квартиры. Упертые в пол занавески самой неподатливостью своей, правильностью своих складок, казалось, говорили, что Гейл никогда не потревожит их ни дыханием, ни движением. Беспримесно белые тетины волосы выглядели такими же неподатливыми, как занавески. Белизну ее лица подчеркивали ярко-красная губная помада и густо подведенные глаза.