Конец лета

Роот сидел на койке. Услышав звук открываемого окошка, он едва поднял взгляд. Вид у него был потерянный; от прежнего высокомерия не осталось и следа. Заметив Монсона, он немного выпрямился, и в глазах появилась тень былой самоуверенности.

Монсон обернулся, кивнул на окошко и прижался спиной к дверной ручке и замку.

– Прошу. Вот он.

Аронсон снова впился в Монсона взглядом. Он не сделал ни малейшей попытки заглянуть в окошко. Аронсон был на голову выше, его взгляд жег Монсону лицо, и полицейский понимал, чего на самом деле хочет посетитель. Знал, что произойдет, если он еще раз проявит слабость.

Он опустил подбородок и скрестил руки на груди, не глядя Аронсону в глаза. Сквозь зловоние арестантской он чуял запах пота и понимал, что этот запах исходит от него самого. Аронсон продолжал молча сверлить его взглядом.

Монсон почувствовал, как капля пота потекла по виску. Сжал губы. Отступать он не собирался. Нельзя проявить слабость.

– Ну, вот он сидит. Будешь смотреть – или?..

На лице Аронсона не дрогнул ни единый мускул. Монсону показалось, что он почти слышит, как идут секунды. Он отсчитывал их про себя, и пот стекал по спине.

Когда он досчитал до восьми, Аронсон вдруг повернул голову и слегка нагнулся, чтобы заглянуть в окошко. Потом медленно выпрямился. Жесткое выражение глаз слегка смягчилось.

– Доволен? – спросил Монсон. Форменная рубашка на спине настолько промокла, что он чуть не прилип к двери камеры.

Углы рта у Аронсона дрогнули и поднялись вверх в некоем подобии улыбки, но он так ничего и не сказал. Молчал до тех пор, пока они не вернулись в приемную.

– Спасибо, Кристер.

– Не за что. – Монсон хотел, чтобы его голос звучал непринужденно. Словно то, что только что произошло в арестантской, совершенно нормально.

Он ждал, когда Аронсон уйдет, но тот, вместо того чтобы выйти в стеклянные двери, продолжал стоять рядом с ним. Он протянул руку, и после секундного колебания Монсон пожал ее. Пожатие было крепким; Аронсон задержал его ладонь в своей, кивнул, и на его лице появилось выражение, которое Монсон не сразу сумел истолковать. И вдруг понял, что это. Именно ради этого выражения на лицах людей он тяжко и долго трудился, но уже начал сомневаться, что когда-нибудь увидит его.

Уважение.

Монсон чуть выпрямился. Кашлянул и крепче пожал Аронсону руку.

– Я просто делаю свою работу, Харальд.

Глава 27

Перекресток приближался; она увидела знак и отпустила педаль газа. Слегка занервничала. Пять лет. И все же ей казалось, что прошло не так уж много времени. Вокруг почти ничего не изменилось. Сначала – кубы гороховой фабрики среди полей. На парковке – машины очередной смены. Всего-то штук десять-двенадцать. Гораздо меньше, чем когда она сама работала здесь каждое лето. Наверняка почти всё теперь делают механизмы. Эффективнее, дешевле. Выгоднее для акционеров. Логотип на флажке выглядел иначе, чем в ее последний приезд, но девиз на ржавой жестяной вывеске остался тот же: Гороховая фабрика – спонсор конкурса «Мисс Горошина» с 1965 года!

Вероника подумала о матери, которая в свои семнадцать победила в самом первом конкурсе «Мисс Горошина». В начальной школе она гордилась этим титулом, несмотря на то, сколь прогнила сама идея конкурсов красоты. Ее мама красивее всех. Но она этого никогда не признавала, даже перед самой собой.

После поворота налево ее встретил кирпичный завод Рефтинге – большое красное здание. Издалека оно казалось довольно красивым, но с более близкого расстояния становились видны забитые досками окна и ограда с колючей проволокой, на которой развевались зацепившиеся за шипы пакеты. На растрескавшейся бетонной площадке лежали длинные белые цилиндры, ждавшие, когда из них соберут новых ветряных великанов. Они принадлежали мастерской братьев Стрид, которая располагалась по соседству с фабрикой и с восьмидесятых годов специализировалась на ветровых электростанциях.

Вероника хорошо помнила братьев Стрид. Эти двое квадратных мужиков с борцовскими шеями с трудом протискивались за поставленный дядей Харальдом стол с грогом и подолгу глазели на мать, когда думали, что этого никто не видит. Сколько ей самой было, когда мужчины начали смотреть так же и на нее? Пятнадцать-шестнадцать. Не больше.

Сразу после мастерской и автозаправки располагался стадион с деревянной трибуной, которая в восьмидесятые годы была местом, куда они бегали украдкой курить и целоваться. Помещения под трибунами запирались, но школьники легко перелезали через ограду и попадали в полутьму. Вероника помнила свое тогдашнее возбуждение, вкус и запах сигарет, другого человека рядом с собой. Чувство, что она делает нечто запретное, такое, что не понравится маме с папой. Чувство, что впереди вся жизнь и все возможно. Вероника улыбнулась воспоминанию, но к тому времени, как она добралась до крутого склона, ведущего вниз, в поселок, воспоминание улетучилось.