Конец мелкого человека

В тот страшный вечер перестанут
Слепые ветры гнать судьбу;
Сберутся птицы и заглянут
На возлежащую в гробу…
И, поднимаясь с грозным криком,
Отчаянным, как в дни Суда,
Они расскажут всем о диком
Конце…

— Я тут рифму пока не подобрал… но самый смысл-то — вы понимаете? — смутясь, заговорил Кромулин.

— Ну-ну, читайте же дальше! — Федор Андреич яростно покрутил головой.

Кромулин продолжал окрепшим и бодрым голосом:

Но с полюсов и с Гималаев,
Крутясь столбами, в дальний путь
Пойдут снега, чтобы, растаяв,
Тебя в кольцо свое замкнуть.
И вновь, как встарь, ледник возляжет
На ветровой твоей груди…
Россия, — кто кому расскажет
О том, что было позади?..

— Все? — спросил Федор Андреич, когда Кромулин затих и щурил глаза на сиволаповский валенок, притопывавший, словно кого-нибудь давил. — Что ж, стихи у вас ладные вышли, — хотя ветровая грудь мне не шибко нравится. А во-вторых, вы что ж, под Гималаями Китай, что ли, подразумеваете?.. Китайцы — темка, большого размышления достойная!..

— Нет… это в поэтическом смысле, — увильнул, ужасно багровея, Кромулин.

— Угу, та-ак… — со вздохом протянул Федор Андреич. — у вас что, чахотка, что ли?..

— Да, у меня оба затронуты… а вы как об этом догадались? — Кромулин, сутулясь, робко поднял на Лихарева голубоватые, цвета линялого ситца, приговор ожидающие глаза.

— Оно и по стишкам видно! — не выдержав, вмешался Сиволап и подошел ближе. — Вы, молодой человек, по России… — он поправил выглядывавшее из кармашка пенсне, словно собирался в рукопашную, — не убивайтесь! У вас Россия не в сердце, а на языке. Вы б пописывали про напрасную любовь, и безвредно и жалобно, куда вам! Уж больно всем вам хочется, чтоб прежде вас умерла, а она назло тебе возьмет да и выживет. Ведь непременно хочешь, — настойчиво продолжал Сиволап, хотя Кромулин только одного хотел, чтоб отодвинулась от него эта липкая, грузная гора человечины, — хочешь, чтоб унизилась паче меры! А когда унизится — сядешь, возьмешь лиру и восплачешь… — взъярился Сиволап. — В тебе сердце такое, что в наперсток влезет, крохотное!.. И кабы пришли да вспороли всех нас, мужиков и баб, просвещенные усмирители, ты бы ожил тогда!..

— Бросьте, нехорошо вы говорите, — поморщился Лихарев и задвигался на стуле.

— Да нет, чего уж там… А ты тайгу нашу знаешь?.. ты видел ее, тайгу?.. — перекрикивая граммофон, щетинился Сиволап.

— А вы, господин, вы в Чеке не служите? — мелко дрожа и с сощуренными глазами прошипел Кромулин, порываясь вскочить на обидчика.

— Я? Эх ты, бычок несуразный… Михрютка… — совсем запьянев пафосом, грохотал Сиволап шатающемуся Кромулину. — Ты поди сам голыми-то руками поля пахать, — вот тогда и пой…

— А ты сам пашешь? — напряженно улыбаясь, спросил через всю комнату слушавший все это Елков.

— Что ж, кабы не возраст поганый да сердце, может, и впрягся бы… — издалека откуда-то откликнулся Сиволап. — Впрочем, пока еще есть время впереди…

— Вот как холку-то пособьют тебе, приползай лечиться тогда! — как-то звеняще кинул Елков.

Тут разгульная и немолодая, видимо, дамочка стала покрикивать из граммофона с приглашением улететь в дальний край ради свободы, любви и наслажденья.

Никто, кроме Федора Андреича, не приметил, как в дверь, неслышно при поднявшемся гаме, заглянул Титус. По тому, как он неискусно шатнулся было на пороге, напустив налицо выраженье бесшабашного удальства, вначале, кажется, было у него намеренье выдать себя за пьяного, — но быстро спохватился, так что, когда и остальные обратили на него вниманье, он выглядел, пожалуй, даже слишком трезво для подобной компании. Как если бы только его и ждали все, ссора тотчас была забыта и все замолкли враз, кроме разволновавшейся певички; кто-то из вблизи стоящих нажатьем рычажка остановил пластинку.

Не снимая шапки, еще со снежком на плечах, Титус прямиком проследовал к печке и, наклонясь, грел руки у раскаленной докрасна чугунной стенки.

— А мы уж, признаться, решили, что ты и не заявишься к нам боле после того вечерка, — почти дружественно обратился к нему Водянов, верно, в надежде на столь же занимательное продолжение рассказа.

Тот не ответил, словно не слышал. И уже бежали про него сниженные до шепота разговоры вокруг:

— Это он на костерок забрел. Атавистическая привычка, не может человек отказаться от огня: пускай хоть стружечка махонькая полыхает, а ведь как-никак все же — щепотка солнца в ней.

— Да я сюда, господи, только ради этой печки и хожу… по нынешнему времени — королевское сооружение, цены нет!

— А как он пожухнул-то с прошлого раза!.. — и не могу уловить, чего это изменилось в нем? Видать, имеет нарыв на душе…

— Это хвост у него подрос… вот на нем он и задавится!