Конец Монплезира

После от него была одна открытка, брошенная в Москве, и больше ничего. Нина Александровна с тех пор не любила евреев, всегда говорила о них с подозрением и неприязнью, но так и не научилась их распознавать среди хороших людей, с которыми ее сводила продолжавшаяся жизнь. Маринка родилась в июле, в самую жару, когда травяные и древесные листья выросли большие и дырявые, словно прожженные сигаретами, а желтые начинки кувшинок на пруду у районной больнички сделались сытными, будто вареный яичный желток. Нянча елозящий ситцевый сверток, Нина Александровна пыталась представить иной, экзотический зной, с пальмами из клуба кинопутешествий, с песками пустыни, растворяющимися в неверном мареве, будто сахар в стакане кипятку, и его на каменном городском солнцепеке, с тенью на плитах не более чем от мячика, с книгой под мышкой. Воображать его в связи с собою на какое-то время вошло у Нины Александровны в привычку, ей остро требовалось ощущать его живым — но синхронная связь становилась все фантастичней, образ его изнашивался от употребления, и постепенно Нина Александровна стала путать воображение с собственными снами. Вот здесь, на супружеской кровати, она еще досматривала какие-то последние обрывки, остатки отснятого душою материала: муть, снег, он приехал из Израиля глубоким морщинистым старцем, он сидит на скамейке в какой-то мертвенной аллее, и следы его, ведущие к нему, почему-то круглые, как блюдца с молоком.

Первоначально у Маринки в младенческих жиденьких прядках сквозила его рыжина и было что-то от него в строении львиного носика, так что Нине Александровне даже чудилось, будто у нее родился мальчик. Но постепенно это все изгладилось, сошло на нет, и так же постепенно выпало из памяти его лицо, и даже обида, горчайшая обида на такую жизнь уступила обидам попроще, поплоше: на комендантшу, выдававшую «мамочке» самые рваные, до серой марли вытертые простыни, на собственных родителей, заболевавших, как только Нина Александровна просила взять Маринку на несколько дней, и превратившихся с годами в одинаковых, с лицами будто сухие каменные пряники, деревенских кулаков. Вот на Алексея Афанасьевича не было обид: в сущности, он никогда не оставлял ее одну, ни разу в Международный женский день не оставил без цветов — подобно тому, как у него было 9 Мая, так у Нины Александровны было 8 Марта, соблюдавшееся неукоснительно. Пусть это были всего лишь недорогие стебельки в пустоватом газетном кульке — все-таки Нина Александровна оказывалась выделена из множества женщин, только на работе получавших по мелкому тюльпанчику из общественных средств, и было так приятно распаковывать холодную, талым мартовским воздухом полную газетку, устраивать распадавшийся букетик в тяжелой вазе мокрого хрусталя, в которой хранятся теперь оторванные пуговицы.

Оттого что Алексей Афанасьевич был человек, к которому Нина Александровна могла испытывать благодарность, ничего про него не выдумывая, — муж внезапно представился ей настолько ценным и неповторимым, что ее глаза увлажнились и стали в полумраке будто две глубокие чернильницы, в то время как чернила ночи медленно сохли на стенах, темнели в щелях на полу, склеивали на полке несколько старых тяжелых томов, — и тут на улице, на самом дне, погасли фонари. Теневые указатели, что отклоняли плывущую комнату несколько вбок, сменились ориентиром застучавшего совсем в стороне невидимого будильника. Ласково, как только могла, Нина Александровна погладила мужа по холодному плечу (ей, как это часто бывало и прежде, померещилось, будто под пальцами прошел несуществующий шнурок как бы от медальона или креста), тихонько спустила ноги в сырые после душа, холодные тапки, развернула, стараясь ничего не задеть, шатко вставшую на место раскладушку. Наутро, проснувшись в поту, на голом брезенте рядом со сбитой простыней, Нина Александровна сказала себе, что как-нибудь справится, и что если ей сегодня требуется больше сил, чем десять или двадцать лет назад, то это теперь у всех, такие, значит, наступили времена, и надо, несмотря на странные рывки в стеснившейся груди, вставать и готовить завтрак, и что она не позволит никому даже пальцем тронуть Алексея Афанасьевича, вытянутого у самой стенки — беспомощного, с придавленными руками, но не ставшего за годы неподвижности ни животным, ни сумасшедшим.

* * *