Конец нейлонового века (сборник)

А был я тогда восемнадцатилетним закомплексованным несчастным юношей, вовсе не мудрецом. Я только чувствовал, но не понимал. Этого понимания тогда не существовало (что не все немцы одинаковы): была лишь коллективная вина. Да и потом я никогда не верил в подобные вещи (о Боже, как бы я мог, если не верил даже в индивидуальную вину? Как она сочетается с христианством? Или с марксизмом? Человеку ведь дана не свобода, а несвобода. Ведь достаточно, чтобы моя мать на какой-то из тех вылазок в Бад-Кудова оставила отца (они тогда были только помолвлены) и вышла замуж за владельца ресторана, который там в нее влюбился и еще долго после свадьбы писал ей письма, а мне, ребенку, присылал пряничных мишек, пока сам не женился, – и я родился бы немцем, а поскольку я мужского пола, здоровый, сильный, рослый, то попал бы, вероятно, в СС); я знал только, что осенними вечерами приходили в «Порт-Артур» двое военных, садились в углу, под портретом президента Гахи, и слушали; а мы играли аранжировки Эллингтона, Басси, Ланцфорда, свинговали, как будто в нас черт сидел; «Порт-Артур» гремел, как огромная виктрола, до самой протекторатской ночи в местечке, начинавшейся с затемнения; из-за саксофонов мы украдкой поглядывали на двух мужчин в форме нацистской «Люфтваффе». После войны стал легендой Шульц-Коэн (офицер немецкой оккупационной армии в Париже), который спрятал в своей квартире чернокожего беглого пленного, а тот под сенью немецкой оберкоманды писал там вместе с Чарльзом Делони «Hot Discography»;

те двое однажды тоже осмелели, достали из-под гимнастерок ноты, дик-силендовые аранжировки

«Liza Likes Nobody»

и «The Dark Town Strutter's Ball» (они достали их в Голландии, обменяв на аранжировки Хендерсона, которые им дал переписать какой-то бэнд в Афинах) и дали переписать нам в обмен на записи Эллингтона. Потом они тоже исчезли, и, возможно, тоже в восточной степи; им не повезло, как Шульц-Коэну, но до этого они крестили Европу, как одержимые вероучители без идеологии (собственно говоря, без разрушительной идеологии), как монахи-переписчики нового времени из какого-то монастыря на марше, тайно размножающие манускрипты (даже в офицерской школе – это невероятно, но что может быть вероятным после того, что произошло; у них был своя капелла, один из музыкантов был капитаном, другой старшим лейтенантом, играли они Чика Уэбба, свинговали – не при публике, конечно; для той у них был наготове Кредер, – а для себя; представьте только: немецкие курсанты в нацистской офицерской школе имитируют горбатого чернокожего драммера; то есть не только в концлагерях, не только в еврейском городке Терезине, но и в офицерских училищах. Просто она была повсюду, эта сладкая болезнь; ею заразились бы в конце концов все; и, пожалуй, если бы война закончилась плохо, эта болезнь заразила бы рано или поздно и самих победителей – и в конечном итоге, пусть за столетия, но обратила бы их в людей); потом они вместе с нами даже сыграли, один на рояле, другой на барабане; однако, прежде чем уйти на Восток, они совершили проступок (все могло – может – стать преступлением); Лекса никогда потом не смог оправдаться, так что в конце концов вместо сочувствия он заработал клеветническое обвинение (от наших людей, так называемых наших): при «гейндрихиаде» расстреляли его отца, а на другой день после того, как об этом сообщили газеты («за сочувствие покушению на заместителя имперского протектора Рейнхарда Гейндриха были расстреляны…»), эти двое встретили его на площади – на той, где за мной наблюдал господин Каня, а до этого господин Владыка, – и неуклюже выразили ему сочувствие, пожав руку; от этого он никогда не отмылся (тело отца еще не остыло, а он публично беседует с немцами, только потому, что те ходят слушать его дурацкое визжание); от этого он уже никогда в своей жизни не отчистился.