Конец одиночества

Позже, когда мы вместе обедали, Альва заявила, что больше так не может. В своем рассказе она тактично опустила некоторые подробности, чтобы не обременять меня полной картиной его распада.

– Можно нанять приходящую прислугу, она будет за тобой ухаживать, – сказала она.

Романов ничего не ответил. Боясь допустить какую-нибудь промашку, он почти перестал разговаривать и отказался даже от чтения утренней газеты. Только за едой он становился самим собой, и я наблюдал, как он отрезает кусочек мяса, вдыхает его пряный запах, кладет себе в рот и жует, прикрыв от наслаждения глаза.

– Можно ведь как-то облегчить твою жизнь, – снова начала Альва, – да и нашу тоже.

Уставив взгляд в тарелку, Романов сказал:

– Никаких нянек. Я не желаю тут никого чужого.

Он взял ее руку и поцеловал, затем просто встал и, шаркая ногами, потащился к себе наверх. Сидя в столовой, мы слушали, как он медленно и упорно продолжает стучать на машинке. Это были порождения страха. Я перерыл его корзину для ненужных бумаг. Казалось, он не может уже написать ни одной связной фразы, получался, скорее, перечень имен или непонятные заметки:

Monday rain…[37]

Вечером игрок. Уходит, когда он остается.

В конечном счете не важно,

Чего ты хотел.

Но вопрос стоит

С той же упертой гордостью, с какой он все еще садился за пишущую машинку, он противился Альве, когда та пыталась ему помогать. Каждый день происходили громкие скандалы со взаимными обвинениями, и, когда он однажды снова заблудился во время прогулки и сильно простыл, Альва сказала, что лучше всего будет отправить его после Рождества в цюрихский частный пансионат для беспомощных стариков. Она уже описала тамошнему директору создавшееся положение, и ей обещали немедленно предоставить там для него место.

Романов принял это объявление без каких-либо признаков душевного волнения, но теперь я часто видел его в глубокой задумчивости и с устремленным в пространство взглядом.

А затем настал день рождения моей покойной тетушки Хелены.

«Ровно за неделю до Рождества, – говорила она нам, детям, когда мы в очередной раз забывали эту дату. – Это очень легко запомнить».

Все утро меня не отпускало тягостное чувство тревоги. Что-то в этот день переменилось по сравнению с обычным ходом жизни. Только вот что? Альва уехала в город, я позвонил сестре и брату. Два месяца назад я звал их приехать на Рождество, но теперь пришлось отменить приглашение. Лиз сказала, что они с Тони будут встречать праздник у брата в Мюнхене. Я ответил, что приеду к ним на денек, если смогу вырваться.

– Уж ты постарайся, – сказала сестра, прежде чем положить трубку.

Я подошел к окну. Сад и лужайка у дома исчезли, передо мной расстилалась покрытая снегом долина. И тут я понял, чего не хватает. Стука пишущей машинки на втором этаже.

* * *

Я бросился в кабинет – пусто. Через пару секунд я уже распахивал дверь подвала. Перед собой я увидел Романова с сеткой белья в руке. Восковые бледные щеки, покрытые седой щетиной. В первый миг он меня, кажется, не узнал. К моему облегчению, он обратился ко мне по имени.

– Жюль, ты должен мне помочь, – дружелюбно произнес он, неожиданно снова заговорив на «ты». Он вынул из кармана сложенную записку, на ней было только одно слово – «подвал».

– Зачем я сюда пришел?

Я подумал об Альве, которая уехала в город за припасами и должна была встретиться с директором дома престарелых, чтобы обсудить с ним дальнейшие действия. А в это время я стою здесь лицом к лицу с ее мужем, который хочет выяснить, собрался он постирать или покончить с собой! Мне вспомнилась записка, где рядом с описанием моей внешности стояла пометка «друг». Кровь прилила к голове так, что застучало в висках, когда я подошел к любимому ружью его отца и дотронулся до тяжелого металлического ствола.

Я сунул ружье Романову в руку.

Много лет спустя эта сцена в подвале все с той же отчетливостью стояла перед моими глазами, да и сегодня она мне иногда снится.

– Наш браунинг, – тотчас же произнес Романов.

– Помните отца?

– Конечно же помню!

– Вы помните, как он умер?

– Он застрелился. Хочешь верь – хочешь не верь, из этого самого ружья. Я раньше ходил с ним на охоту. Мой отец тоже страстно увлекался охотой.

Романов задумчиво глядел на ружье. Затем выражение его лица изменилось. Я увидел, как в нем поднимается панический страх. Его рот скривился, руки задрожали.

– Господи боже! Я вспомнил, зачем пришел, – прошептал он.

Это открытие потрясло его. Он уставился на меня расширенными глазами, и я понял, что сейчас, возможно, настал последний момент, когда он еще способен сознательно распоряжаться своими действиями. Дальше перед ним простирается только пустыня безумия.

– Я делаю то, что нужно? – спросил он все еще с ружьем в руке. – Скажи, Жюль, это правильно?

– Ваша жена в городе. – Во рту у меня все пересохло. – Она встречается с директором дома престарелых. Она…

Романов вопросительно смотрел на меня.

– Вы же не хотите в клинику, – сказал я. – Не хотите, как ваша матушка. Вы меня понимаете?