Конец одиночества

Последнее произведение Романова «Время, ты улетаешь» должно было состоять из пяти новелл. Три из них он сам отдал на хранение нотариусу в Люцерне, уберегая от самого себя. Время действия первой повести относилось к сороковым годам прошлого века, речь шла о представителе торговой фирмы в Польше. Его семья погибла в войну, и он проезжает зимой по холодной, оскуделой стране, в которой у него ничего не осталось, кроме воспоминаний. Действие следующей новеллы, «Любовь на просвет», происходит в Америке, в ней повествуется о разводе супружеской пары из Орегона. Жена узнает, что муж годами ей изменял, по ее счастливым воспоминаниям проходит неизгладимая трещина. Героем третьей истории был он сам – забытый всеми писатель Александр Николаевич Романов. В ней рассказывалось о том, как он лишился разума, попал в дом престарелых и, беспрестанно разбирая свою жизнь по кусочкам, никак не мог сложить их в правильную картину. Далее шла моя любимая новелла «Несгибаемое сердце».

Две заключительные повести были написаны мной.

В конверте, который вручил мне Романов за несколько недель до своей смерти, находилось тридцать страниц, наполненных отдельными сценами, заметками и воспоминаниями. К ним также было приложено письмо.

«Мы оба воры, Жюль, – писал он. – Поэтому я хочу предложить вам сделку. С вас книга в обмен на женщину. Вы мой должник».

Он хотел получить с меня плату в виде двух историй, написанных мною в Швейцарии, которые я должен был переработать согласно его указаниям.

– Я по-прежнему не могу понять, почему ты собираешься сделать это для Саши, – сказала Альва. – Ведь это была только просьба, тогда он находился уже не в себе.

– С этой просьбой он обратился всерьез.

– Пускай так! Но для тебя же это означает отказаться от собственной карьеры писателя! Почему ты это делаешь?

Я покачал головой. Сказать ей почему, я не мог.

Вживлять в мои новеллы то, что предлагал Романов, иногда удавалось с неожиданной легкостью, а иногда оказывалось почти невыполнимой задачей. Встраивание в собственную рукопись чужих сцен напоминало трансплантацию. Иногда, для того чтобы ввести предложенные им идеи, мне приходилось заново придумывать целые сюжетные линии. Но проходило немного времени, и я уже сам переставал отличать, где его сцены, а где мои собственные. Его последняя книга, как и все предыдущие, полна трагизма, но Романов как-то сказал, что никогда не драматизировал жизнь, никогда не добавлял ничего лишнего. Он только никогда не отводил взгляд.

Альва вздохнула:

– А что ты будешь делать, когда закончишь его книгу?

– Подыщу что-нибудь и устроюсь на работу.

Она махнула на это рукой:

– Когда я поступлю в университет, ты будешь смотреть за детьми.

– А что я буду делать?

– Тебе надо снова писать свое. Я с радостью потрачу деньги на поддержку подающего надежды писателя. Можешь считать это стипендией.

– Очень забавно.

Я припарковал машину возле бензозаправки.

Альва придвинулась ко мне:

– Я всегда мечтала о собственном, зависящем от меня придворном поэте! – Она поцеловала меня. – Мой домашний раб.

– Что-то ты больно нахальничаешь, кривозубка! – Я поцеловал ее в ответ, укусив за губу. – Смотри, чтобы такие деньжищи тебя не развратили.

– Опаздываешь с предупреждением. Это уже давно случилось.

Мы запаслись едой – кофе и трамеццини[38] – и поехали дальше. Небо было черное-черное, приборная доска светилась в темноте, и вдвоем в машине было очень уютно. Всю ночь мы разговаривали, слушали по радио итальянские песни и валяли дурака, и Альва снова сказала, что у меня очень маленькие ушки – самые маленькие из всех, какие она видела в жизни, а я уверял ее, что это признак выдающегося ума.

– Когда приедем, то первым делом позавтракаем на берегу моря. – Она устало потянулась и поудобнее примостилась на сиденье.

На горизонте показалась полоска солнечного света. Мы молча смотрели, как постепенно из тьмы проступала дорога. Кончиками пальцев Альва водила по моей руке от кисти до локтя туда и обратно, и, пожалуй, начиная с этого момента я больше не хотел менять свою жизнь на другую, даже на ту, в которой были живы мои родители.

* * *

Когда через девять месяцев швейцарское издательство выпустило книгу Романова, газеты дали в отделе культуры рецензии. Часть из них представляла собой обзор его творчества в целом, но рейтинги продаж были до обидного низкими. Имя А. Н. Романова в последний раз появилось в печати, и на этом все кончилось.

– Хорошо хотя бы, что он этого не видел. – Альва огорченно посмотрела на белую книжицу в своей руке. – Через пять лет ее уже никто не будет читать. Слишком уж она мрачная.

– Я буду читать.

– И когда же, позволь полюбопытствовать?

– Когда мне придется плохо. Она меня утешит.

Альва подошла к детской кроватке: