Конец одиночества

Картины прошлого уже не часто меня настигают, но, когда это случается, я каждый раз с удивлением убеждаюсь, каким причудливым светом озаряются в воспоминании отдельные моменты. Обыкновенный вечер в интернате превращается в чудесное событие. Я вижу себя сидящим среди одноклассников на берегу озера, мы что-то пьем, подшучиваем над кем-то из нас, пытаемся представить себе картины будущего. Однако память сближает меня с другими больше, чем это было на самом деле, любовно помещая в центр происходящего. Я вдруг беззаботно хохочу вместе с одноклассниками, хотя и знаю, что бывали и совсем иные моменты. И все же я чувствую, что я был тогда доволен жизнью. Память – терпеливый садовник, и крохотное семечко, которое я заронил в тот вечер в интернате в свою память, с течением лет разрослось в прекрасное воспоминание.

Перед тем как начать раздачу подарков, мы поем. Взрослые – мысленно иронически посмеиваясь над собой, дети – невинно и радостно, а после застолья, когда мы все в сытом блаженстве отвалились от стола, Тони еще показал несколько фокусов. Он превращает игральные карты в денежные купюры, затем берет со стола вилку от моего прибора и, хорошенько потерев, чтобы она размягчилась, завязывает узлом. Мы еще не успели опомниться от удивления, как Тони уже смотрит на свои ботинки – на них, оказывается, развязались шнурки. Он небрежно повертел ступней, и шнурки, как по волшебству, сами собой завязываются, да еще на двойной бантик.

– С ума сойти! – восклицает Марти. – Сейчас же расскажи, как ты это делаешь!

Потом мы укладываем детей, и отец Альвы тоже прощается. Быстро, но нежно обняв внуков, он уходит, и я провожаю его до дверей.

– Спасибо за приглашение, – говорит он и уже поворачивается, чтобы идти к машине.

– Я не уверен, знаешь ли ты это, но Альва в детстве больше всего любила кататься с тобой на коньках на замерзшем пруду.

Он останавливается.

Я продолжаю, от смущения опустив голову:

– И каждый раз в последние годы она перед твоим приездом заранее долго волновалась и радовалась. Альва понимала твое горе и почему ты так редко приезжаешь, а под конец не мог больше приходить в больницу. Она всегда все понимала, и она любила тебя, я это знаю…

Я чувствую ладонь Альвиного отца на своем плече и удивленно вскидываю голову. Впервые за этот вечер он не отводит взгляд. Его глаза – зеленые, не такие светлые, как у дочери, зато очень добрые и печальные. Кажется, он хочет мне что-то сказать, но напоследок только кивает.

Когда он уезжает, мой взгляд падает на итальянский комод в коридоре, который раньше стоял в моей прежней квартире. Альва особенно любила сидеть на этом комоде, поджав ноги, словно какой-то странный зверек. Она сидела, погрузившись в чтение, или слушала музыку, или вела разговоры со мной. И, несмотря на замечательное Рождество, у меня вдруг ухает сердце и затуманивается взгляд. Кусая губы, я невольно вспоминаю больничное отделение, в котором Альва провела последние дни своей жизни. Как мне ее сейчас не хватает! И вместо того чтобы вернуться к остальным, я выхожу на веранду и стою, глядя в ночную тьму. Ветки деревьев покрылись сверкающим инеем, каменные плиты под ногами затянуло тонкой хрустальной пленкой. Стоит мороз, но я его не замечаю.

Через некоторое время ко мне из дома выходит Лиз и сует мне в руку красный конверт:

– Это тебе второй подарок. Пусть он принесет тебе больше счастья, чем мне.

В конверте я обнаруживаю маленькую деревянную фишку. Такими пользуются при игре в «Малефиц». Растроганно я обнимаю сестру за плечи.

– Не думай, что только ты нас видишь, – говорит Лиз, прислонившись ко мне. – Тебя тоже видят. Я часто думаю, как там мой Жюль и о чем он задумался.

Мы разглядываем усеянное звездами небо. От этого зрелища меня охватывает благодарное чувство защищенности. Впервые вид равнодушной вселенной дает мне утешение.

Между тем Лиз глядит на меня со стороны, уголки губ у нее приподняты кверху.

– Ты что? – спрашиваю я.

И не получаю ответа.

– Давай уж, скажи!

Но она просто уходит в дом.

Позже, когда все уже улеглись и я собрался выйти на привычную ночную прогулку в кафе, я увидел в гостиной Лиз. Одетая в пижаму, она сидела на диване, на коленях у нее была гитара. Не замечая меня, она тихонько перебирала струны, затем заиграла песню, памятную мне с раннего детства. Я не сразу сообразил, в чем дело, но, услышав, как она напевает, все понял.

* * *

Лиз долгие недели скрывала от всех свою беременность, и это было совершенно в ее духе. Мы с Марти дразним ее, что она будет самой взрослой матерью в мире, но она говорит, что так уж получилось, просто ей потребовалось для этого больше времени.

Тони, конечно, в восторге. Его волнует только то, что Лиз перестала с ним спать.

– Mission accomplished[46], – изрекает он, как всегда, с венским акцентом, – вот и все дела. Но я не думал, что на меня это так подействует.

– Да, получилось и впрямь неожиданно.

– Ладно, можешь говорить, что хочешь, – сказал Тони. – А я все равно уверен, что, как появится ребенок, она вернется ко мне. Глядишь, она тогда захочет еще и второго, за нами дело не станет.