Конец осиного гнезда. Это было под Ровно

Фома Филимонович протиснулся сквозь щель и исчез. Впереди никого не было. Темнота уже плотно заволакивала улицу. Я дошел до щели и тоже протиснулся в какой-то двор. Я лишь успел мельком взглянуть на немецкую надпись на заборе около щели: «Ахтунг! Флекфибер!» — «Внимание! Сыпной тиф!»

Я усмехнулся и осмотрелся. Двор был велик и сплошь завален грудами кирпича, железобетона, балками. Здесь когда-то стояло большое здание. Удар бомбы превратил его в развалины. Опаленные огнем, почерневшие от дыма куски уцелевшей стены угрожающе нависали над тоненькой тропкой, по которой не оглядываясь шагал Кольчугин.

Тропка вела в самую глубь развалин. Я сделал несколько шагов и услышал позади скрип снега. Я хотел оглянуться, но не успел — Криворученко обнял меня и принялся мять мои кости.

— Экий, брат, ты медведь! — проговорил я, с трудом переводя дух. — Ну-ну, пойдем скорее… Успеем еще…

Тропка проползла сквозь развалины и привела нас к «хоромам» Фомы Филимоновича. Мне показалось, что это землянка, заваленная снегом. Наружу выглядывал кусок железной водосточной трубы. Из нее вперемежку с густым дымом вылетали искры.

Фома Филимонович ждал нас у входа, запустив пальцы в бороду, отороченную густым инеем.

— Прошу, дорогие гости! — пригласил он и повел за собой вниз по ступенькам.

Мы пробирались в кромешной темноте, держась руками за с гену. Я насчитал двенадцать ступенек.

— Надежные у меня хоромы, — слышался голос старика. — Подвалище глубокий. Здесь раньше банк был.

Наконец спуск окончился, и мы оказались в сравнительно просторном помещении. Это была подвальная клетка с довольно высоким потолком, в которой даже Криворученко мог стоять не сгибаясь. Все ее убранство составляли два топчана, стол между ними, две табуретки, железная печь с длинной трубой, уходящей в глухую стену, и что-то имеющее отдаленное сходство с комодом.

На столе стояла керосиновая лампа. Царил полумрак. Но когда Фома Филимонович поднял огонек в лампе, стало светлее.

Как ни угрюмо было убежище старика, оно все же дохнуло на меня милыми домашними запахами, уютом и покоем. Самовар, прижавшийся к железной печке, пускал замысловатые ноты. Его труба пряталась в дверце печи.

— А это моя наследница, — сказал Кольчугин.

Ко мне подошла тоненькая, стройная девушка с еще полудетскими чертами лица. Она подала мне маленькую горячую руку и назвала себя Татьяной. Пожимая ей руку и как-то неуклюже раскланиваясь, Криворученко так внимательно смотрел на девушку, что она смутилась.

У нее были чистые, доверчивые и немного печальные серые глаза. Природную, естественную грацию даже подчеркивало простенькое сатиновое платьице. Ткань от частых стирок до того проредилась, что казалась прозрачной.

Мне захотелось получше рассмотреть Семена. Я подвел его поближе к свету и вгляделся в обросшее курчавой бородкой и продубленное ветрами и морозами лицо. Мы долго трясли друг другу руки и в заключение крепко расцеловались.

— Тут, братцы, можете секретничать как хотите, — проговорил Кольчугин. — Тут нет никакой опаски, а если кто нагрянет… — он подошел к комоду, сдвинул его с места, и мы увидели квадратную дыру в стене, — сюда ныряйте. Уж там, кроме меня, никто вас не отыщет. А если хотите одни остаться, то мы с внучкой откомандируемся.

Я решительно запротестовал и дал понять, что не собираюсь таиться ни от старика, ни от Тани.

Довольный, Фома Филимонович поставил на место комод, подошел к Криворученко, взял его за борт полушубка и спросил:

— Так это ты пароль Кондратию Филипповичу притащил?

— Я, Фома Филимонович.

— А кто сказал тебе?

— Командир отряда, товарищ Дмитрий. А лесник вам кланяться велел.

— Трофим?

— Да, Трофим Степанович.

— Видать, он тебя и с партизанами свел?

— Наоборот, партизаны с ним познакомили.

Таня сняла с самовара трубу, обтерла его тряпкой, подула и попросила деда поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимонович успел приподняться, Семен быстро подхватил самовар и водрузил его на стол.

На столе появились фаянсовые кружки, чайник. Белая скатерть с синей махровой каймой, стираная-перестираная, оживила скромную обстановку.

— Ты что, дедок? — удивленно спросил я, видя, что Таня расставляет тарелки. — Угощать собираешься?

— А как же? Чем богаты, тем и рады. Я же манил тебя в гости, — он подмигнул мне, — а ты все ломался.

— Напрасно, отец. Время дорого… Мы…

Старик взглянул на меня с таким укором в глазах, что я не окончил фразы. Видно, мало было радости у этих людей, и давно не сидел за их столом близкий человек.

Я быстро сбросил пальто и сел за стол. Собственно, торопиться мне было некуда. Прошло всего сорок пять минут, как я покинул Опытную станцию.

Семен последовал моему примеру. Он отстегнул от поясного ремня флягу, выразительно посмотрел на меня и приладил ее, чтобы она не упала, к заварному чайнику.

Таня подала на стол большую сковороду с пузатыми, докрасна зажаренными карасями и солонку с крупной серой солью.

— Что это за надпись грозная красуется на вашем заборе? — спросил я Кольчугина.