Здесь, на земле,все горы — но в значении их узком —кончаются не пиками, но спускомв кромешной мгле,и, сжав уста,стигматы завернув свои в дерюгу,идешь на вещи по второму кругу,сойдя с креста.Здесь, на земле,от нежности до умоисступленьявсе формы жизни есть приспособленье.И в том числевзгляд в потолоки жажда слиться с Богом, как с пейзажем,в котором нас разыскивает, скажем,один стрелок.Как на сопле,все виснет на крюках своих вопросов,как вор трамвайный, бард или философ —здесь, на земле,из всех угловнесет, как рыбой, с одесной и с левойслиянием с природой или с девойи башней слов!Дух-исцелитель!Я из бездонных мозеровских блюдтак нахлебался варева минути римских литер,что в жадный слух,который прежде не был привередлив,не входят щебет или шум деревьев —я нынче глух.О нет, не помощьзову твою, означенная высь!Тех нет объятий, чтоб не разошлиськак стрелки в полночь.Не жгу свечи,когда, разжав железные объятья,будильники, завернутые в платья,гремят в ночи!И в этой башне,в правнучке вавилонской, в башне слов,все время недостроенной, ты кровнайти не дашь мне!Такая тишьтам, наверху, встречает златоротца,что, на чердак карабкаясь, летишьна дно колодца.Там, наверху —услышь одно: благодарю за то, чтоты отнял все, чем на своем векувладел я. Ибо созданное прочно,продукт трудаесть пища вора и прообраз Рая,верней — добыча времени: теряя(пусть навсегда)что-либо, тыне смей кричать о преданной надежде:то Времени, невидимые прежде,в вещах чертывдруг проступают, и теснится грудьот старческих морщин; но этих линий —их не разгладишь, тающих как иней,коснись их чуть.Благодарю…Верней, ума последняя крупицаблагодарит, что не дал прилепитьсяк тем кущам, корпусам и словарю,что ты не в мастьмоим задаткам, комплексам и форамзашел — и не предал их жалким формамменя во власть.