Конец пути

— Пошел отсюда, — рявкнул я. — Внизу, через дверь и на улицу. И чтобы я тебя больше не видел, а не то убью.

Возвращение домой напоминало сон. Я мыл руки и лицо в корыте у колодца и смотрел на кровь, черную в свете фонаря. Брел пустыми туманными улочками, а тяжелый кожаный мешок с человеческой головой бил меня по ногам, словно я нес камень.

Я так устал, что у меня заплетались ноги, но одновременно я чувствовал облегчение, потому что не взял на себя бремя убийства невиновного. К этому времени мое го-ханми уже было отягощено жизнью нескольких человек, но это были враги. Те, кто выступал с оружием в руках. У меня была на руках кровь, но я имел право ее пролить. Она не делала меня убийцей, была лишь военной судьбой. Но я чувствовал, что убить человека, только чтобы остаться в роли шпиона, — это чересчур для меня, и потому радовался, что Ульф это понимает. Это давало чувство, что я сражаюсь на правильной стороне.

Когда я прошел по карнизу с мешком, переброшенным через спину, едва сумел ухватиться за раму окна и, полагаю, когда бы не Н’Деле, то свалился бы — он ухватил меня за запястье и втащил внутрь.

Алигенде только глянул на меня, а потом вынул из тайничка плоскую, обшитую мехом фляжку и налил мне полную чарку. В воздухе запахло медовыми сливами и резким запахом дистиллята. Амбрия. Я без слова выпил, но на этот раз, хотя была она, словно жидкий огонь, из ферментированных плодов и давала грешную, неестественную радость, не закашлялся.

Я рассказал другу, что случилось, после чего мы прикрепили ремень мешка к стене, а сам его вывесили в окно, скрывая среди безлистых побегов плюща.

В ту ночь я снова сидел в пустой бане, по горло в воде, в каменном бассейне, и трясся, глядя на пламя светильников.

На следующий вечер, после обряда, жрец, как и обычно, протянул в мою сторону свою указку. Когда серебряный, тонкий, словно лапа паука, палец скелета ткнул в сторону моей головы, жрец не дал мне и рта раскрыть и приказал остаться после молитвы, чтобы поговорить со мной. Потому мы подождали конца молитвы, стоя на коленях на своих местах. Когда все вышли, а жрец послал за отваром, я взял свой жуткий груз, схватил Н’Деле под мышки, помогая ему подняться, и направился к статуе.

Мы снова сидели рядом: он — на возвышенности, на вышитой подушке, а я на полу, у стоп статуи Азины, с надутым животом и жертвенным серпом в руках, и смотрела она на меня диким взглядом.

Вот только на этот раз чуть поодаль сидел Н’Деле с глуповатым, равнодушным выражением на лице, чуть раскачиваясь.

— Ты, говорят, исполнил приказ Праматери, хотя самого действия не видели, — произнес жрец.

— Тот, кто пошел со мной, вступил в бой со стражником и не поспел следом, а я не мог ждать. Это был большой человек, я бы не справился с ним в открытом бою.

Я потянулся назад и передвинул мешок. Несмотря на весну, было все еще холодно, и его содержимое не успело завонять.

Он указал серебряным пальцем на место рядом с подносом с кувшином.

Я положил мешок на помост и дернул, ослабляя ремень. Жрец словно нехотя протянул свою указку и сдвинул край мешка, чтобы посмотреть на серое лицо с прикрытыми глазами.

— Святотатствовал против Кодекса, а нынче лежит тут без тела и глядит во тьму, а душу его пожирают безглазые демоны Праматери. Вот судьба отступников, неверных и предателей. Скоро много таких голов окажется на стенах, надетые на колья, а в сердцах жителем проклятого города поселится ужас, и они не осмелятся даже слово шепнуть против Матери, да станет все единым.

Я наклонил голову.

— Хафрам акидил! — произнес я.

Он молчал минуту, глядя на меня сверху вниз своей сверкающей маской.

— Послушание достойно похвалы, — заявил он. — Можешь теперь задать вопрос — и услышишь ответ.

Я заколебался. Это мог быть хороший случай, чтобы узнать о вещах, какие я хотел узнать, но с тем же успехом я мог себя выдать. Я решил спросить о чем-то малозначимом.

— Харган… О неверных, которые есть среди нас. О тех, со странными телами, Отверженных Древом. Они не приняли веру. Они не почитают Праматерь и не принадлежат к народу Амитрая. Так чего они желают от нас? Не понимаю.

Он зашипел под маской: может, это было покашливание, а может, он засмеялся, хотя собственно смех был запретен.