Конец режима: Как закончились три европейские диктатуры

Не замечая этого, радикальные оппозиционеры теряли ключи к сердцам граждан. Везде, кроме, пожалуй, регионов с сильным ущемленным национальным чувством — провинций, населенных басками и каталонцами. Здесь национальная коллективная идентичность оказалась сильнее классовой, и местная буржуазия использовала ее для того, чтобы найти общий язык с рабочими. К тому же националистический бунт ради автономии и даже независимости не представлялся таким же рискованным предприятием для личного благосостояния, как социальная революция. Поэтому в будущей Стране Басков и Каталонии демократизация и эмансипация от Мадрида надолго остались частью единой повестки.

Пузырьки свободы

Официальная идеология практически полностью исчезла в университетах уже в 1960-е, это касалось и студентов, и преподавателей. В интеллектуальных и творческих кругах вера в особый авторитарный путь Испании, отличный от остальной Европы, превратилась в экзотику и повод для шуток.

Университеты, где энергия молодости сочетается с уверенностью в себе, которую дают знания, — вечный источник проблем даже для демократической власти. Студенты чувствуют себя будущей элитой, уже существующая кажется им застывшей, а социальные лифты — слишком медленными. Заставить студентов в полной мере разделять взгляды старших невозможно, ведь требование молодежи ускорить смену элит основывается на том, что мировоззрение старшего поколения кажется ей ошибочным.

Франко махнул рукой на университеты не только потому, что с возрастом подобрел. Прежние студенты были детьми чужаков, нынешние — его элиты, его общества, среднего класса, разросшегося при его правлении. Экономическое чудо в разы увеличило население городов, вместе с ним выросло число молодых горожан, которые стремились получить высшее образование. За время экономических реформ 1950–1960-х количество студентов в Испании увеличилось в пять раз. Жесткий курс в отношении студентов мог оттолкнуть от режима их родных. Даже те родители, которые не стремились к демократии, спросили бы у власти, как ситуация в университетах дошла до столь плачевного состояния, что понадобились репрессии против их детей.

Студентов оставили в покое, лишь бы не устраивали революций и вооруженных бунтов. Свободы политического действия им по-прежнему не дали, за листовки и уличные протесты преследовали, но думать и даже говорить, что хотят, позволили. В аудиториях и студенческих клубах выступали певцы, поэты и философы, недостаточно лояльные власти, чтобы быть допущенными на большую сцену. Раймон и другие вольнолюбивые барды пели на испанском, каталанском, баскском в актовых залах вузов.

В середине 1960-х официальный студенческий союз SEU распустили и дали студентам право создавать объединения по собственной инициативе, но «в рамках закона». У SEU не нашлось заступников ни в оппозиции, ни в фаланге, ни в «Опус Деи». В его выборные структуры и так уже вовсю внедряли своих представителей нелегальные студенческие объединения — от классических либералов до носителей причудливых идейных комбинаций вроде молодых оппозиционно настроенных фалангистов, выступающих за демократию под лозунгом «Фаланге — да, диктатуре — нет!».

Так аппарат режима признал свое идеологическое бессилие в университетской среде. Опытным путем выяснилось, что в автократиях с государственной экономикой вроде СССР намного легче превратить официальную молодежную организацию в необходимую для карьеры монополию, чем в государствах с частной экономикой. Там, где кроме государственного поприща есть частное, сделать обязательным членство в официальной молодежной организации можно только при самом беспощадном тоталитарном режиме.

В 1940–1950-х отступничество и переход в оппозицию «испанского Геббельса» Дионисио Ридруэхо, бывшего секретаря режима по идеологии, было вопиющим исключением. В 1960-х от Франко все чаще публично дистанцировались влиятельные интеллектуалы, которые прежде сохраняли нейтралитет или сотрудничали с властью. Другие, не порывая с режимом открыто, принимали участие в дискуссиях о его трансформации.

В годы экономического чуда Франко столкнулся с парадоксом, который ожидает любого успешного автократа-модернизатора. Экономические успехи укрепили режим, но одновременно у разбогатевших, живущих более насыщенной жизнью граждан повысилось самоуважение. Они стали считать свои взгляды ценными, а голоса важными, хотели выражать свое мнение или хотя бы наблюдать, как это делают другие.

Франко оказался перед выбором: считать, как в старые времена, любую политическую дискуссию преступлением, загонять ее в подполье, в самиздат, уступив все права на нее оппозиции, или смириться с существованием легальных очагов относительно свободного обсуждения политических вопросов и как-то на него влиять. Диктатор выбрал второй вариант при условии, что разговор будет сдержанным и по возможности элитарным.