Конец «Русской Бастилии»

Лет сто двадцать назад, на рубеже двух царствований — Екатерины и Павла, это великолепнейшее здание претерпело любопытные перемены. Мазурки и полонезы, званые обеды, во время которых гости находили под салфетками алмазы, каждый ценою в иную деревню с ее крепостным населением, блистательные балы князя Потемкина-Таврического сменились отрывистыми командами и лошадиным ржанием. Павел во дворце, где жил любимец матери, устроил казармы и конюшню.

Десяток лет назад центр дворца — огромный зимний сад под стеклянной крышей — был переделан в зал заседаний, с боковыми ложами и амфитеатром кресел. Здесь размещалась Государственная дума. По ковровым дорожкам шли к трибуне краснобаи в крахмальных воротничках, всякие пуришкевичи и родзянки, которые задавали тон в этом подобии буржуазно-помещичьего парламента.

И всего лишь несколько недель назад здесь, в этом дворце, на Всероссийском совещании Советов, сначала на хорах, членам большевистской фракции, потом в зале заседаний, Владимир Ильич Ленин объявил свои знаменитые апрельские тезисы. Они провозглашали переход от буржуазно-демократической революции к социалистической. Первая, покончив с царем, дала на время власть буржуазии, вторая должна дать власть пролетариату и беднейшему крестьянству.

Апрельские тезисы подняли настоящую политическую бурю. Меньшевики вопили, что Ленин и ленинцы разжигают гражданскую войну, предают Россию.

Противники Ленина не понимали, что есть две России и что одна из них — Россия гнета — бесповоротно умирает, а другая — Россия света — лишь рождается.

И вот теперь частица этой нарождающейся нови вступала под своды Таврического дворца. И шаги ее гремели по каменным плитам…

В овальном колонном зале толпились люди, одетые очень по-разному: в куртки, пиджаки, косоворотки. Сразу было видно, что это рабочие люди, и большей частью — металлисты: руки у них натруженные, привычные к тискам, к молоту, к напильнику.

Собравшихся ничуть не смущало великолепие окружающей обстановки. Они просто не замечали ее — ни мерной поступи колоннады, ни холода, излучаемого белыми, блестящими стенами, ни тяжелой бронзы давно уже не зажигавшихся люстр.

В зале гудел говор. Рабочие расспрашивали друг друга:

— Ну, как там у вас? Хозяева все еще командуют?

— Комитет-то признают, или как?

Долговязый парень разыскивал товарища и кричал на весь зал:

— Антип, где ты?

Пожилой, седоватый человек старательно прикрепил к стене лист с крупно написанными карандашом буквами:

«Делегаты с завода Парвиайнена собираются здесь». Вся эта сутолока, перекличка, споры и приятельские беседы были важны для Иустина Жука не меньше чем сами заседания конференции.

Он перезнакомился с уймой людей. У него появилось много товарищей, вчера еще совсем незнакомых. Особенно по душе пришлись ему выборжцы, комитетчики с заводов Розенкранца, Лесснера, Эриксона. Решительный и душевный народ.

Там, на Выборгской стороне, от хозяев в действительности остались только фамилии. Новых имен заводам еще не успели дать. Называли по-старому.

«Значит, и у них сделано то же, что у нас, — радовался Жук. — Значит, все правильно и дорога наша верная». Не на одном, на многих заводах комитеты, выбранные рабочими, входили в силу.

Иустин примыкал то к одному беседующему кружку, то к другому. С новыми своими приятелями в обнимку ходил по затоптанному паркету. Видимо, и он, этот глазастый, крепкий шлиссельбуржец, нравился людям. Говорили с ним доверчиво, напрямик.

Постепенно людская масса из колонного зала переливалась в зал заседаний. Комитетчики рассаживались в обитые сафьяном кресла, словно весь век свой заседали в этом торжественно-прекрасном помещении. Над первыми рядами стеклянный потолок кажется высоким, над последними — низким. Сверху вниз, к трибуне скатывается гора спин, плеч, голов.

Делегация Шлиссельбурга заняла кресла в левой половине, на самой верхотуре.

Второй день идет деловой рабочий разговор в Таврическом. Время решать.

В зале тихо не бывает. Если оратор говорит слишком долго, с мест кричат:

— Давай короче!

Если с ним не согласны, сразу одергивают:

— Хватит, поняли!

На трибуне комитетчик с Механического. Тощая шея двигается в широком вороте рубахи. Машет рукой, в кулаке зажата погашенная трубка.

— Мы давно уже на заводе правим, — говорит он, — и дело идет. А как же? Идет! Кому, как не нам, знать дело!

Слушатели дружно хлопают.

На трибуне новый оратор. Предлагает резолюцию.

Жук не все расслышал. А в зале становится совсем шумно.

— Что он сказал? — переспрашивает Иустин сидящих рядом. — Как это: участие правительства в контроле? Какого правительства? Того, какое есть, или какое будет?

Оратор машет рукой. Его никто не слушает.

И вдруг становится тихо. Тишина плотная, давит на уши. Жук не понимает ее причины. Но вот уже нет тишины. Она взорвалась криками, аплодисментами. Все на ногах, и лица у людей почему-то потеплели, просветлели, стали добрей.

Что за чудо?

Комитетчики, сидевшие в задних рядах, бегут вперед. Иустин бежит вместе с ними.