Конец «Русской Бастилии»

Работа у девушек необыкновенная. На сдвинутых столах разостлано красное шелковое полотнище. Это полотнище Зося добыла в помещичьем доме в Щеглове. Не хотелось ей баронский шелк брать на такое дело. Но пришлось.

Обшарила она весь Шлиссельбург и поселок. В рабочем обиходе шелков да бархатов не водится. Совет вынес постановление: красную шелковую скатерть из Щеглова передать Зосе.

Заводские девчата впервые в жизни видели такую чудесную ткань. Платочки у всех были кумачовые, платьишки — ситцевые, а у многих и вовсе из домотканого холста. Кто же осудит девчат за то, что они первым делом шелк прикинули на себя?

Уж тут и смеха, и радости вволю было. Одна обтянет себя полотнищем — другие любуются. Раскраснелись девушки, перемигиваются.

— А ведь мы хоть куда.

Шелк цвета огнистого, в руках плывет, ласкает кожу. Но Зося уже командует:

— Побаловались, будет. За работу!

Растянули шелк. Зарядили иглы золотыми нитями, раздобытыми у лучших ладожских рукодельниц.

Девушки ткали золотом знамя. Края полотнища они обшивали самодельной бахромой. Буквы выравнивали из края в край, четкие, ясные.

Лозунг для знамени обсуждался на совете. Мнение на этот счет было общим. Всего из трех слов состоял лозунг: «За социальную революцию!»

Далее буквами помельче значилось: «Красная гвардия Шлиссельбурга».

Золототкачихи-самоучки трудились около недели. Отличное сработали знамя. Буквы на нем будто изнутри светятся.

Знамя передали отряду с подобающей торжественностью. Николай Чекалов напомнил красногвардейцам, выстроившимся на площади, о старинном русском законе, по которому знамя почитается святыней, развертывается в бою, и потеря его равносильна потере чести.

Он сказал еще о цвете знамени — цвете крови погибших за революцию.

Зося с подружками, стоя в стороне, слушала эти слова и дивилась тому, как кусок алой ткани, над которым она и другие девушки столько дней не разгибали спины, обретал теперь новое, возвышенное значение.

Все понимали: по-настоящему знамя становится знаменем только в битве.

Миновало немногим больше полумесяца. В начале июля шлиссельбуржцы собирались в Петроград. Предстояла большая демонстрация, о которой передавалась неясная, сбивчивая молва. До самого последнего момента не знали в точности, будет демонстрация или нет.

К этому времени все газеты обошел портрет толстоносого, коротко остриженного адвоката. Он держал руку как-то странно засунутой за пазуху френча и смотрел прямо перед собою, угрюмо и высокомерно. Александр Федорович Керенский, уже не министр юстиции Временного правительства, а военный министр, велеречиво обещал победу в войне и умиротворение в столице.

Но наступление на фронте задохнулось в напрасно пролитой крови. В Петрограде начались волнения. На заводах и в полках гарнизона прямо требовали свержения Временного правительства.

В городе из продажи исчезли продукты. Рабочие голодали.

«Временные» во всем винили ленинцев. Снова с невиданным остервенением заговорили о большевиках — «немецких шпионах».

Народная демонстрация должна была многое определить. Она то назначалась, то отменялась. Шлиссельбуржцы решили, что во всем разберутся сами, на месте.

Три озерных парохода — «Демократ», «Республика», «Пролетарий» — грузились в Шлиссельбургской губе.

Они приняли шестьсот бойцов Красной гвардии. Головным шел «Демократ», с штабом отряда и двумя пулеметами.

Здесь же была и Зося со своими шумными подружками. Они хлопотали на камбузе, запасали дрова, расставляли кастрюли. Никому не известно, на сколько времени уходит отряд. Следовало позаботиться о супах и кашах.

Солнце еще только высветлило горизонт. Маленькая флотилия перекликнулась гудками и двинулась вниз по Неве.

На холме показался бор «Красные сосны». Миновали крутой изгиб. Впереди виднелись зеленые островки. Река обтекала их бурлящими потоками, прозрачными струями накрывала отмели.

Чекалов и Жук сидели на носу, по-мальчишески свесив ноги за борт. Желтые, чисто вымытые доски палубы отсвечивали на солнце. К мачте прилипли странствующие паутинки, в ярких лучах они то появлялись, то исчезали.

Николай перехватил одну такую паутинку, тоненькую, цепкую, залюбовался ею.

Берега наплывали, и за кормой уходили в туман древние берега Невы-реки.

Иустин свирепо накручивал на палец свои кудри, что случалось с ним лишь в минуты душевного смятения. Кому, в самом деле, ведомо, что ожидает отряд в Питере?

Невозмутимость Чекалова, его углубленность в собственные мысли сердили Жука.

— О чем ты задумался, Микола? — Жук все чаще называл Чекалова этим украинским именем. — Сумуешь чего? Или стихи сочиняешь?

— Угадал! — откликнулся Николай.

Он обнял Жука. Непривычный ни к каким нежностям, тот все же не отвел плеча из-под его руки. И в первый раз подумал о Чекалове как о брате: «Вроде Якима он… Да нет еще моложе…»

— Правду говорю, — произнес председатель Совета, — ты почти угадал… Вот о чем раздумываю: как отвоюем, и времени у нас будет побольше, засяду я за длинное-предлинное стихотворение — поэма называется.

— Про что поэма? — с сомнением осведомился Жук.

— Вот этого ты не угадаешь. А потому сам скажу.