Конец света, моя любовь

Я читала постоянно, без какой-либо системы, все, что попадалось на глаза и чем-то привлекало внимание. Мешала детскую и взрослую литературу, волшебные сказки и «взрослые» романы. У бабушки с дедушкой была неплохая домашняя библиотека, также я ходила в районную. Помню, что в начальной школе прочитала всего Бальзака и Мопассана, – их собрания сочинений были у нас дома. Также в детстве я читала священные книги самых разных культур и традиций, мистические и философские произведения, – у меня был особенный интерес к этой проблематике. Среди моих самых сильных впечатлений в области чтения, пожалуй, была Библия в детском изложении с картинками, которую я знала практически наизусть, русский фольклор и сказки, «Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима» и сказки немецких романтиков.

Залогом подлинности моего творческого импульса для меня являются воспоминания о моей самой любимой детской игре. Я брала книжки в руки (желательно с картинками, но можно и без них), садилась и водила пальцем по страницам, затирая их до дыр, при этом я бормотала про себя странные слова. Я сочиняла текст, используя для этого картинки или просто так, и представляла себе, что это придумываемое мной сейчас произведение написано на этих страницах. Чтение чужих текстов также вдохновляло меня на эту игру. Прочитав что-либо мне понравившееся, я брала в руки книгу и начинала сочинять текст в том же духе и стиле, как произведший на меня впечатление. Этим устным творчеством я занималась в детстве много лет, как только на меня находило состояние специфической потребности в таком сочинительстве, это было просто насущной необходимостью, и это было самым настоящим вдохновением.

Кроме того, у меня была целая полка, заполненная тетрадями с моими стихами и рукописным романом. Роман был написан корявыми печатными буквами, потому что я тогда еще не умела писать письменными буквами. Началось это с того, что, совсем маленькой, я спросила дедушку: «Деда, а каждый человек может сочинить стихотворение?» «Конечно, каждый», – ответил дедушка. «И я могу?» «И ты». В тот же вечер я сочинила стихи про Луну. А в «Записной книжке молодой матери», которую вела моя мама, указано, что я начала сочинять стихи в год и девять месяцев. Но слов в этих стихах еще не было. Как записала мама, мои первые стихи были сочетаниями звуков с хорошим ритмом.

Еще одна очень важная вещь происходила в детстве. Это было Самое Главное. Оно случалось само по себе, и я не знаю, с чем это сравнить. Пожалуй, с тем, что лежит в самой сердцевине поэзии, – неким моментальным касанием не от мира сего. Оно не длилось, оно просто касалось и исчезало, потому что удержать это было совершенно невозможно, разве что доли секунды. В этом касании было сразу все, и то, что это происходило, было важнее всего.

Мне было интересно жить: я верила в Бога, верила в магию, верила в чудеса и в смысл как своей жизни, так и мироздания в целом. Веру я утратила в тринадцать лет, а до этого мир был наполнен смыслом, он был огромен, непознаваем, могуч и прекрасен. Но при этом я чувствовала трагизм жизни, какой-то болезненный надлом, рану в самом сердце мира и понимала, что именно эта рана – самое живое, самое драгоценное, что каким-то образом она касается и меня. Мама в то время увлекалась всякой эзотерикой и приучила к ней и меня. Я перечитала тонны сомнительной эзотерической литературы, среди которой порой попадались и брильянты чего-то действительно стоящего. Особенно я любила тогда «Диагностику кармы» Сергея Лазарева, я прочитала все его книги, и он убедил меня тогда, что главное – это любовь к Богу, и ничего нельзя ставить превыше нее.

Иногда перед сном я размышляла о смерти: неужели я тоже умру? Это вообще было невозможно себе представить. Я спрашивала бабушку с дедушкой: вы ведь нескоро умрете? – Может быть, нескоро, – отвечали мои шестидесятилетние бабушка с дедушкой, – может, еще лет двадцать проживем. – Ну хорошо, – соглашалась я. Двадцать лет – это было долго.

Однажды на детской площадке какая-то девочка спросила меня: Сколько тебе лет? – Мне три, – ответила я. – А мне уже четыре! – Плохо, – сказала я. – Почему? – удивилась девочка. – Я не скажу тебе, а то ты будешь плакать. – Нет, скажи! – требовала девочка, – скажи, скажи, скажи! Я не буду плакать! – Это плохо потому, что ты раньше умрешь, – сказала я.

Помню, как мама рассказала мне, что меня когда-то не было, – я тогда впервые столкнулась с идеей небытия, и она никак не хотела укладываться у меня в голове. «А где же я тогда была?» – спрашивала я маму и недоверчиво смеялась. «Нигде. Тебя не было вообще». «Как это вообще? Такого не может быть – я же есть. Так где же я была?»

Лет в пять перед сном я самостоятельно проделала нечто подобное картезианскому cogito ergo sum – задалась вопросом, в чем я могу быть уверена полностью, и подумала, что во всем я могу усомниться, кроме самого факта, что я сомневаюсь, а раз я сомневаюсь, значит, я есть, ведь кто-то же должен быть, чтобы сомневаться. Для пятилетнего ребенка это звучало вполне убедительно.